1952-1956. На Балтийском и Баренцевом морях

В те времена подводным лодкам не давали изначально традиционных в Российском подводном плавании имен, а просто нумеровали. Иногда сбивались со счета и появлялись две, совершенно одинаковые лодки с одинаковыми номерами. Ну прямо однояйцевые близнецы!

После октября 1917 года подводные лодки начали переименовывать. Появились совершенно “роскошные” названия: “АГ-23 имени товарища Троцкого” или “АГ-26 имени товарища С.С.Каменева”. Правда, имена политиков, как показала история, в своем большинстве величина переменная, очень часто убывающая до нуля...

На флоте появились владимирские, псковские, тамбовские и прочие “комсомольцы”. Подводную лодку “С-363”, в 1981 году “тершую кирпичи” в территориальных водах Шведского королевства, балтийцы сами без “высочайшего соизволения” за явные “заслуги” поименовали “Шведским комсомольцем”.

Были и другие имена у советских лодок, но все они “отдавали” политикой и, следовательно, напрочь были лишены романтики и флотского шика. Пределом неблагоразумия можно считать присвоение номеров гигантским подводным крейсерам.

В Британском Королевском флоте лодки тоже нумеровали, не считая их серьезными кораблями. Из-за традиционного английского консерватизма прекратили навешивать “цифири” только после окончания второй мировой войны, когда, наконец, поняли и оценили силу и возможности субмарин.

Поэт размышлял:

“Что в имени?
Ведь роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет”.

Именуя корабль, надо принимать во внимание не только смысловую, символическую сторону названия, но и лингвистическую.

Вот, на мой взгляд, забавный пример ловушки, подстроенной живой разговорной лексикой для одного красивого и грозного корабельного названия.

В начале 50-х годов на вооружение нашего ВМФ поступила серия новых сторожевых кораблей (СКР). Проект один, но почему-то был исполнен в двух ипостасях: в одной - каждое из двух котельных отделений имело собственную дымовую трубу, в другой - одна общая труба для обеих котельных.

Однотрубную серию нарекли звериными именами, двухтрубную — птичьими. На Балтике появился целый пернатый дивизион. По имени одного из кораблей “Кондор” для простоты и всех остальных именовали “Кондорами”. В просторечии “Кондоры” постепенно трансформировались в “Кондомы”, и оперативные дежурные, передавая при смене дислокации, так и говорили: “В Клайпеде - два „Кондома", а в Либаве - один”.

Позже, очевидно, из-за из недоразвитости (однотрубные!) “звериные” СКРы, естественно, окрестили “Полукондомами”.

Названия кораблям следует давать, хорошенько подумав...

Но вернемся в Либаву.

Стояла она далеко от казарм и причалов подплава в самом северном углу Военной гавани, почти на границе с территорией завода “Тосмаре”. От былого величия и лоска на судне не осталось ничего, кроме внушительных размеров расписных фарфоровых суповых мисок в кают-компании и похожих на них “ночных ваз”, разложенных по рундукам в каютах. Слава богу, что вестовые не путались в обилии этой гигантской посуды. Во время обеда суповые миски с первой переменой блюд устанавливались посредине широченного кают-компанейского обеденного стола. Чтобы офицеру можно было дотянуться поварешкой до перлового супа, сиротливо поблескивавшего на дне лохани, приходилось почти ложиться на стол. На этом и заканчивалось прежнее великолепие императорского двора. Ко времени прибытия в Либаву нашей лодки яхту уже давно не называли яхтой, а величали плавбазой подводных лодок.

Теперь обо всем понемногу.

Сама Либава привлекала своей чистотой, старинной архитектурой, обилием летней зелени. Над городом возвышалась кирха св. Анны. Летом во время службы ее двери раскрывались, и изнутри плыла великая музыка великих композиторов Земли. Квартиру я снимал недалеко от кирхи и, когда бывал дома, наслаждался божественным концертом.

Продовольствием город снабжался из окрестных крестьянских хозяйств, именовавшихся колхозами, но ничего общего с ними не имевшими. Самым богатым хозяйством был “Большевик” - многоотраслевое предприятие, в которое объединили свои хозяйства бывшие собственники, по нашей терминологии - кулаки. Рыболовной бригадой руководил бывший владелец флотилии рыболовецких судов. Старшими в садоводческой, животноводческой, полеводческой и овощеводческой бригадах были прежние хозяева нынешних колхозных земель. Колхоз имел свою огромную пасеку. Крестьяне не только выращивали продукцию, но и сами перерабатывали ее. На либавском рынке в сезон всегда можно было купить замечательных копченых угрей, рыбу, кур, слегка припахивавших рыбой, всевозможные овощи, мясо, свежайшее молоко, сметану, сливочное масло и многое другое. Особенное место в рыночной палитре занимали яблоки разных сортов и в огромном количестве. Их неземной аромат, не признавая базарных границ, разливался по улицам города.

Познакомился я и с иным колхозом - имени Кирова, вероятно, наспех созданным партийным руководством района только из бедных хозяйств. В Кировском колхозе выращивали “гончих” свиней. Этот вид отличался длинным, как у крокодила, рылом, подобранным к позвоночнику животом и четко очерченными ребрами. В загоне, где “гончие” проживали, земля казалась перерытой на два фута. Приближаться к ним было смертельно опасно.

Неоднократные попытки объединить “кировцев” с “большевиками” встречали ожесточенный отпор последних.

В государственных магазинах продавали только крабовые консервы “Снатка”, карамель и “Советское шампанское”.

Подводную лодку достраивали летом в Ленинграде на Балтийском заводе. Там же, в Ленинграде, тем же летом, выпустившись из училища, штурманенок Женя и я, назначенный младшим минным офицером, сели на трамвай, приехали на Балтийский завод, влились в ряды славного экипажа, без особых усилий притерлись к офицерскому составу и заняли достойное место в команде. Достроенная лодка после кое-каких испытаний своим ходом отправилась в плавание по чванливой Балтике и, в конце концов, достигла Либавы, с чего и началось предлагаемое повествование.

Наступили суровые будни. Мы с Женей приступили к выполнению тайных обрядов, которые на флоте также называют подготовкой и сдачей зачетов (экзаменов) на самостоятельное управление подразделением, якорной и ходовой вахтами. Мы зубрили названия маяков, навигационных знаков, островов и проливов. Они до сих пор звучат в голове чудесной музыкой: Брюстерорт, Аркона, Кихельконна, Мариехамн...

В навигационном отношении Балтийское море представляет собой довольно сложный водоем. Если бы капитан Кук, прежде чем отправиться на просторы Тихого океана, малость потренировался на мелях, банках и камнях Балтики, он бы совершил больше географических открытий, и, может быть, его бы даже не съели. Поэтому каждый мореплаватель, начинавший службу на этом море, независимо от занимаемой должности (разумеется, за исключением корабельного врача и инженер-механика), подвергался насильственному процессу, цинично именовавшемуся изучением навигационного театра.

За короткий срок требовалось запомнить все мыслимые и немыслимые названия островов, заливов, проливов, мелей, банок, маяков, знаков, створов и многих других навигационных объектов. И не только названия, но и их местоположение и характеристики. Ни в коем случае не допускались неточности и ошибки. Дотошные флагштуры и их помощники допрашивали с профессионализмом мастеров с Лубянки.

- Опишите внешний вид маяка Толбухин,- спрашивал экзаменатор, воспроизводя в памяти красивую, белую, круглую в сечении, высокую башню маяка.

- Ну, он такой белый, высокий и граненый, - без смущения отвечал мореплаватель, ничего не воспроизводя в памяти.

- Ты, что ли, его гранил?! - возмущался флагманский.

Одевшись в рабочее платье, мы проползли буквально на брюхе через всю лодку, дабы показать въедливому инженер-механику Владимиру Ефимовичу: кое-что соображаем в устройстве корабля. Терзали нас и “флажки” — флагманские специалисты бригады, каждый по своей специальности. Экзаменаторы всегда задавали те вопросы, на которые могли ответить сами, поэтому нам, в первую очередь, надо было выяснить: что же они-то сами знают? Когда с зачетами было покончено, мы с Женей приступили к практической отработке наших служебных обязанностей.

Руководил практикой сам командир подводной лодки Викторий Иванович. В отношении меня он начал с того, что приказал старшему помощнику командира Карламу Авксентьевичу совместить время моей ходовой вахты со временем, когда командир находится на мостике. Находясь всегда рядом, он не вмешивался в мои действия, если они не вели к тяжелым последствиям, и всегда был готов прийти на помощь. О допущенных мной ошибках он говорил мне после вахты. Советовал, как избегать их в дальнейшем.

Через пару ходовых недель командир посчитал, что я как вахтенный офицер вполне созрел. При моем очередном заступлении на вахту он приказал вынести на мостик книгу корабельных приказов. Приняв ее из рук старпома, он тут же своей рукой написал приказ, которым допустил меня к самостоятельному несению ходовой и якорной вахты, расписался и зачитал приказ присутствующим: мне, старпому и сигнальщику. Затем он захлопнул книгу, вернул ее старшему помощнику и спустился вниз. Далее лодкой управлял я. Вскоре и Женя подвергся той же процедуре. Вот так, не прошло и двух месяцев с начала нашего активного плавания, как мы с Женей стали полноценными вахтенными офицерами. Правда, Женю по специальности еще “отрабатывал” старший штурман Марс Джемайлович, с секундомером в руках выясняющий, как скоро штурманенок умеет бегать вверх-вниз по трапу и не рассыпает ли он по пути набранные в голову на мостике компасные пеленги на маяки, знаки, трубы, мысы и прочие навигационные ориентиры.

Последующая служба на флоте не дала мне подобных примеров ускоренной полноценной подготовки мореплавателей. Сам же я всегда старался придерживаться этого метода.

Когда мы в очередной раз возвращались с моря, Либава встречала нас бременем повседневных служебных забот. Но были и минуты отдыха. Отдыхали, как правило, в “бесконечном” треугольнике: Дом офицеров - ресторан “Юра” (“Море”) - ресторан “Привокзальный”. Летом добавлялся четвертый угол - “Юрмала” (“Приморский”) - летний ресторан в приморском парке. В Либаве мы иногда знакомились с новыми пьесами Русского драматического театра, где дебютировала молодая и очаровательная восходящая звезда советского кино - Дзидра Ритенберге. На концертах в Доме офицеров пела Ружена Сикора.

Если хотелось почудить еще, придумывали новую забаву. Например, на спор с инженер-механиками предлагалось запустить в режиме гироскопического принесенный штурма-ненком в каюту для каких-то надобностей магнитный компас. Чтобы выполнить задуманное, с помощью ферромагнитной массы лодочного утюга во вращение приводилась магнитная стрелка компаса. Когда она набрала, как казалось экспериментатору, нужное число оборотов, в каюте неожиданно появился штурман, увидел впервые в жизни вращающуюся с огромной скоростью картушку и впал в изумление. Последовало его самое крепкое ругательство: “Минеры вы, и больше никто! Вы же затупите иридиевую иглу и повредите сапфировую топку*! После чего компас останется только выкинуть!” Выслушав такую тираду главного навигатора, присутствующие попросили его не выражаться на непонятном языке и намекнули, что за последние двести лет навигационная наука “развивалась” только за счет обновления терминологии, а благодаря минному делу на флоте появились техническая культура и электричество... Но стоило “механическим силам” загреметь канистрой, доставаемой из рундука, как без задержки наступало примирение сторон.

* Топка - сапфировый (агатовый) упорный подшипник катушки (компасной стрелки) морского магнитного компаса.

На 158-й бригаде подводного плавания, в состав которой вошла лодка, нас окружали замечательные люди. Комбриг Константин Викторович по-отечески лелеял нас, молодых офицеров, когда бывал на берегу. Обычно же он находился в море. Иногда возвращался, выслушивал прямо на причале доклад Григория Гавриловича - начальника штаба бригады, расписывался в разных бумагах, предписывавших ему выполнить разные дела и оповещавших его о взысканиях за невыполнение более ранних предписаний, пересаживался на очередную лодку и снова исчезал в лазурной дали.

Флагманского инженер-механика бригады звали Евгением Родионовичем. И в то время, и за весь период последовавшей за ним службы в подводном плавании я не встречал человека, более преданного своему делу и которого без оговорок можно было бы назвать наиболее соответствовавшим понятию “подводник”. Он оставался подводником всегда: и когда плавал на лодках инженер-механиком, и когда стал флагманским специалистом, и когда перешел в преподаватели, и даже когда вышел в отставку. Известный всему подводному флоту Жан Свербилов, желая подчеркнуть незапамятность времен, когда начинал свою службу молодой Женя, неоднократно интересовался у него: “Евгений Родионович! Правда ли то, что в Вашу бытность на подводной лодке лейтенантом по команде: „По местам стоять к всплытию! " - отдавался киль?” Жан утрировал, но кое в чем был прав. Действительно, “ископаемые” лодки снабжались тяжеленными чугунными килями, которые можно было сбросить в трудную аварийную минуту и спастись, всплыв на поверхность моря. С нашим приходом в Либаву Евгений Родионович забросил все прочие дела, кроме одного: ознакомления и детального изучения нового отечественного корабля - нашей лодки.

(Когда у “Победы”, на которой Евгений Родионович ездит и по сей день, ослабли рессоры, он заменил их новыми и тут же оказался как в танке. Лобовое стекло машины указанной марки ненамного больше амбразуры БТРа, и возникший после замены рессор дифферент на нос тут же упер взгляд водителя лишь в асфальт у передних колес. На его месте любой из нас снова заменил бы рессоры, подобрав подходящие. Но настоящий подводник поступает по-другому. Он загрузил багажник кирпичами, тем самым отведя дифферент на корму, и так ездил полтора года. Когда же рессоры выпрямились, он отвез кирпичи на дачу.)

лодка должна была находиться в надводном положении на видимости с самолета, чтобы он мог убедиться в надежности работы прибора. С появлением у летчиков уверенности в работе обнаружителя лодка погружалась и маневрировала по известной схеме на разных глубинах до сотни метров, а самолет производил поиск. Для обеспечения связи лодки с самолетом к нам прибыл симпатичный майор морской авиации.

Стояла жара. Вахтенные офицеры на мостике несли вахту полуголыми: в трусах, в пилотке и с нарукавной бело-красной повязкой вахтенного, надетой на обнаженную руку. Пока мы работали с самолетом, находясь над водой, майор, забравшись в радиорубку, держал с ним связь. Вскоре летчики обрели уверенность и попросили нас погрузиться под перископ. На перископной глубине радиосвязь не прекратилась, и мы продолжали наводить пилотов на наш след. Пройдя несколько раз над нами и, получив результат, они разрешили продолжить погружение. Мы погрузились на безопасную глубину 30 метров и начали маневрировать так, как было запланировано.

Для приличия отсмеялись и на пару минут притихли. Слово взял помощник командира Владимир Александрович:

Поутру у команды, несмотря на ухудшение состояния воздуха, было хорошее настроение. Но оно испортилось, когда была предпринята попытка всплыть под перископ. Лодка с грунта не всплывала. Тут даже не надо было думать. Засосало! Такое бывает, когда лодка долго лежит на илистом грунте. Что делать?

Сначала продули среднюю группу главного балласта воздухом. Никакой реакции. Тогда продули весь балласт. Та же картина. Попытка сдвинуть лодку моторами ни к чему не привела. Стало совсем грустно. Решили раскачать лодку, перебегая по команде всем экипажем с борта на борт. Безрезультатно. Осталось последнее средство.

Командир построил экипаж. Обрисовал подводникам сложившуюся обстановку и дал команду: “Коммунисты, два шага вперед!” Из строя вышло человек пятнадцать. Замполит отобрал самых надежных, инженер-механик одел их в гидрокостюмы и снарядил дыхательными аппаратами ИСАМ-48, а старпом выдал каждому по лопате. Когда все были готовы, командир приказал этой группе выйти из лодки и откопать ее.

Из лодки моряки вышли через торпедные аппараты без замечаний. Только они приступили к откапыванию своего корабля, только копнули по разу, как громада лодки, имея колоссальную положительную плавучесть, пробкой вылетела на поверхность. (В том, что лодка тогда всплыла, сегодня можно убедиться осмотрев ее в натуре, выставленную на Васильевском острове у Шкиперского протока.— Э. К.) Поставленная задача была выполнена. Все было бы хорошо, - закончил Владимир Александрович, - если бы не промашка старшего группы спасателей. Он забыл компас, и группа почти двое суток бродила по дну Финского залива в поисках Кронштадта и еле его нашла.

Выражение лица, внимательно слушавшего эту байку майора, красноречиво говорило, что он поверил, и, следовательно, реванш состоялся. Уже покидая лодку по возвращении в базу, он сказал, что лучше десять раз прыгнет с парашютом, чем еще раз выйдет в море на подводной лодке.

Накануне в Ленинграде, где летом подводная лодка достраивалась на Балтийском заводе, командира направили на курсы повышения квалификации. Там специалисты обучили его боевому использованию всей той новейшей лодочной “начинки”, которую промышленность успела поставить на корабль. Учился он недолго, а когда учеба закончилась, то, помимо легкого шума, в голове твердо осело то, что с помощью акустической станции “Феникс” можно довольно-таки точно определить частоту, на которой работает обнаруженный гидролокатор, а включая радиолокатор “Флаг”, не следует в мирное время направлять его луч в сторону вероятного противника, дабы тот не смог определить заранее частоту, на которой работает наш излучатель.

Осень и зима в Либаве прошли в трудах и заботах. Лодка была принята от промышленности и приступила к отработке курсовых задач.

Однажды ранним утром “Сто пятьдесят четвертая” вышла в Балтийское море для отработки экипажем управления подводной лодкой. Погода соответствовала времени года: штиль, туман, видимость - пятьдесят метров. Неблагоприятные погодные условия потребовали от нас открыть вахту на новейшей радиолокационной станции “Флаг”, чтобы в тумане можно было бы заблаговременно обнаружить встречное судно и разойтись с ним на безопасном расстоянии. Находясь под воздействием твердых знаний, полученных на курсах, командир приказал радиометристу: “В сторону Швеции не работать!” Параллельно была открыта и гидроакустическая вахта.

Заняв район, лодка донесла по радио о случившемся и о погружении до назначенного часа. На берегу не возражали. Значит, все выполнялось правильно.

В этот день Викторий Иванович решил обучить нас, молодых подводников, - младшего штурмана Женю и меня - искусству срочного погружения, обучить так, как оно выполнялось на войне. Командир приказал нам одеть высокие сапоги, ватные брюки, теплые куртки на искусственном меху и зимние шапки. Приказ мы исполнили тут же, несмотря на то что температура воздуха была довольно высокой (и, как оказалось позже, сделали не напрасно). Упражнения мы с Женей отрабатывали поочередно. Сначала мы выполнили по одному погружению из крейсерского положения, надводного положения подводной лодки, когда она с полностью продутыми цистернами главного балласта идет (или стоит), имея проектную осадку. Этот маневр мы отрабатывали вчера, а сегодня выполнили его для разминки. (Должен заметить, что современные командиры, за редким исключением, таким маневрам обучают только своих непосредственных помощников.- Э. К.)

* “На войне, как на войне” (фр.)

Первым маневр выполнял Женя. Когда командир явил ему свою волю на погружение, Женька заорал в переговорную трубу: “Внизу, стоп дизеля!”,- а с остановкой машин - “Срочное погружение!” Не теряя ни секунды, он спрыгнул с приступочки прямо в проем верхнего рубочного люка (это четыре фута свободного полета), ухватился на лету за рукоятки запорного устройства крышки люка и, поймав ногами трап, задраил верхний рубочный люк. Тут же доложил в центральный пост:

“Задраен верхний рубочный люк!” По этому докладу инженер-механик погасил остаточную положительную плавучесть лодки, а электрики дали средний ход обоими моторами. Лодка погрузилась в считанные секунды. Потом маневр выполнил я. Так, чередуясь, мы осваивали искусство управления подводным кораблем. А сапоги и ватные брюки нас здорово спасали, когда в конце полета в люк наши колени бились о разные металлические выступы.

Все шло своим чередом. Но стоял туман, а выделенный нам полигон был настолько мал, что лодка то и дело, подойдя к его кромке, разворачивалась на обратный курс. Из-за тумана Швеции не было видно. Даже если бы туман рассеялся, мы бы ее все равно не увидели. Она была далеко за горизонтом, и о стороне, где она находится, приблизительно знал только старший штурман. Поэтому, когда лодка в очередной раз ложилась на новый курс, радиометрист интересовался у штурмана: “Где Швеция теперь и в какую сторону не работать локатором?” Штурман отвечал исправно. Командиру все это наконец надоело, и он приказал закрыть радиолокационную вахту.

Лодка продолжала погружаться и всплывать. Вскоре, когда она находилась в надводном положении, последовал доклад акустика: “Слева сорок, наблюдаю работу гидролокатора”. Тут бы следовало остолбенеть, насторожиться, застопорить ход, определить сторону движения обнаруженной цели, но возобладали твердые знания возможностей “Феникса”. Командир распорядился определить частоту работающего гидролокатора. Так он надеялся в тумане определить тип носителя станции, а это уже что-то. Доклад акустика о том, что пеленг на работающую гидролокационную станцию не меняется, никак не повлиял на уже принятое решение: очень хотелось узнать, кому принадлежит работающий гидролокатор. Лодка, не меняя курса, продолжала идти в позиционном положении средним ходом под дизелями. О том, что обстановка может ухудшиться, если пеленг на цель не меняется, подозревал даже инженер-механик Владимир Ефимович. На его попытки поделиться своими опасениями с мостиком последний не реагировал, полагая, что у инженера не может быть твердых знаний по тактической навигации.

Женя первым увидел большого охотника. Его силуэт появился в тумане слева по носу в расстоянии около одного кабельтова.

Реакция командира была безукоризненной, но запоздалой. По команде “Стоп дизеля!” мотористы быстро их застопорили, а электрики, приготовившиеся к очередному срочному погружению, не ожидая доклада о задраивании верхнего рубочного люка, спокойно дали обоими моторами средний ход вперед, как это положено делать при срочном погружении. Последовавшая с мостика истошная команда: “Оба мотора полный назад!!!”, - привела электриков в замешательство, и задний ход был выдан с запозданием. Большой охотник, не меняя курса и скорости, пытался проскочить у нас под носом слева направо, но это ему не удалось. Уклоняясь от столкновения с охотником, мы успели отвернуть вправо только на тридцать градусов и на остаточной инерции переднего хода, работая обоими моторами полным назад, въехали носом в его кают-компанию.

У нас сыграли аварийную тревогу. Осмотрелись в отсеках. Замечаний не оказалось.

Командир вызвал меня наверх. Когда я вылез на мостик, то увидел такую картину: на остром носу нашей субмарины, как кузнечик на булавке, покачивался раненый в правый борт большой охотник, или, как их еще называли, - “бобик”. Наш командир, прохаживаясь по носовой надстройке, уговаривал командира “бобика” сыграть у себя аварийную тревогу, подкрепить переборки и, наконец, заняться борьбой за живучесть своего корабля. Находясь в шоке, тот реагировал замедленно. Но все-таки вскоре на охотнике люди зашевелились.

Старший помощник командира подготовил сигнал об аварии надводного корабля (“бобика”) и подписал его, как положено, своими позывными, вследствие чего на берегу полученный сигнал расценили как панический вопль о помощи тонущей субмарины. Теперь паникой был охвачен весь 4-й флот. К выходу в море стали готовиться корабли, а самолеты - к вылету.

Насаженный на нос лодки большой охотник был тем самым кораблем, который выполнял задачу по поиску и уничтожению якобы обнаруженной накануне плавающей мины. Штатный командир охотника отсутствовал, и поэтому в море в качестве командира вышел допущенный к самостоятельному управлению кораблем помощник командира. Обследовав район и не обнаружив мины, он не просто покинул район и последовал в базу, как ему предписывалось планом, а из лучших побуждений решил встретиться с лодкой и доложить ее командиру о проделанной работе. Вот и встретились.

Полностью оправившись от шока, моряки с охотника сумели предотвратить распространение воды из аварийного помещения в другие, о чем сообщили мне. По-прежнему было тихо и стоял туман. Про балтийский туман говорят, что в него можно забить гвоздь, а повешенный на этот гвоздь бушлат будет на нем висеть до тех пор, пока его не сопрут. Была вновь открыта радиолокационная вахта. На вопрос к командиру, как быть со Швецией, он отправил всех нас вместе со Швецией за тропик Козерога.

Вокруг нашего необычного “соединения” на легкой волне покачивалась марксистско-ленинская библиотека “бобика”, так искусно выпотрошенная носом лодки из его кают-компании. Как только я доложил вниз командиру о том, что “бобик” в порядке, последовало приказание выходить из пробоины и следовать в базу.

Мне, девятимесячному лейтенанту, это ужасно понравилось. Очевидно, командир считал, что до появления на “Сто пятьдесят четвертой” я только и занимался тем, что выходил из пробоин и лучшего спеца ему не найти. Но приказы не обсуждаются. Тут же были убраны швартовы, а усилиями мостика и центрального поста слегка притоплен нос. Переставший опираться на лодочный нос большой охотник, качнулся на правый борт и вернулся в исходное положение. Нам ничего не оставалось, кроме как дать задний ход и выйти из пробоины. Бобик дрейфовал на дистанции голосовой связи. Его командир сообщил нам, что они могут дать малый ход, но у них вышел из строя гирокомпас, а поэтому они смогут дойти до базы, только следуя нам в кильватер. Мы не возражали, поскольку у нас с ними базой была незабвенная Либава.

Запустив оба дизеля, дали малый ход. Идти быстрее мы не могли из-за охотника: повреждение не давало ему возможности двигаться быстрее. Большой охотник лег нам в кильватер, и мы с песнями поплыли домой. Море, на наше счастье, оставалось спокойным, воздух - неподвижным, а туман - непроглядным. Но работала радиолокационная станция, и не прекращала работу гидроакустика. Доклады о том, что в обозримом пространстве никого нет, поступали с постов радиотехнического наблюдения с похвальной регулярностью.

Все успокоились. Все ответственно выполняли свои обязанности. Механики приступили к зарядке аккумуляторной батареи. Охотник исправно тащился за нами. В кают-компании верховный корабельный ареопаг, именуемый Командованием, подошел к заключительной части своей работы - к обеду.

Затишье длилось недолго. Вскоре последовали доклады: сначала радиометриста об обнаружении прямо по носу групповой цели, и чуть позже - гидроакустика о шумах винтов эскадренных миноносцев, обнаруженных в том же направлении. Мы продолжали следовать прежними курсом и скоростью и не предпринимали никаких маневров, чтобы не сбивать с толку идущий, как оказалось, на помощь дивизион эсминцев в полном составе. Также мы очень надеялись на благоразумное поведение миноносников в тумане и на высшую силу.

Дальше пошли в окружении кораблей эскорта. Как мне думается, все это делалось, наверно, для того, чтобы мы не сбежали от ответственности куда-нибудь, потому что, если бы “бобик” начал тонуть, ему не смогла бы помочь и целая бригада эсминцев. В лучшем случае лодка повторно вошла бы в его пробоину, перекрыла корпусом доступ забортной воды и все повторилось бы сначала.

Внезапно сверху в разрывах тумана промелькнул самолет, который сделал несколько кругов над нашей армадой. Самолет опознали как летающую лодку типа “Каталина”, на борту которой, как стало известно чуть позже, находился сам командующий флотом. По-видимому, он прилетел сосчитать оставшиеся на флоте корабли, после того как получил весть о нашем столкновении. Удовлетворившись подсчетом и убедившись в том, что еще осталось что-то, чем можно было бы ему командовать, командующий улетел на том же самолете в Либаву, чтобы заблаговременно подготовить нам встречу. Мы были польщены. Ведь во время прошедшей войны командующий встречал только те подводные лодки, возвращающиеся из боевого похода, которые, входя в гавань, возвещали о своих победах пушечной пальбой. Переполняемые гордостью, поплыли дальше.

По-прежнему было тихо и туманно. Вскоре на экране радиолокатора появилась береговая черта и прямая линия волнолома аванпорта. Неспеша вошли в аванпорт, застопорили оба дизеля. По сигналу “Боевая тревога” я ушел в свой 7 отсек.

После того как мы ошвартовались у своего причала, все наши старшие товарищи были вызваны на плавбазу “Смольный”, где их ждала встреча с еще более старшими и даже “гостями” из Москвы, которые успели прилететь, пока мы малым ходом шли домой. В результате этой встречи командир подводной лодки Викторий Иванович и командир нашей бригады подводных лодок Константин Викторович были освобождены от своих должностей, о чем все мы сожалели.

А ведь стоило Викторию Ивановичу забыть о тех особенностях радиолокации и гидроакустики, которыми их наделила наука и техника, ничего этого и не случилось бы.

В док для аварийного ремонта мы становились в Либаве. Лодку выставили по месту, закрепили на швартовах и приступили к откачиванию воды из дока мощными доковыми насосами. Вскоре лодка села на киль-блоки. Когда же в доке осталось с полметра воды, моряки кораблей, становившихся одновременно с нами в док, оживились. Там начали формироваться команды по ловле угрей, плотность поголовья которых возрастала по мере ухода воды из дока. Вскоре на стапель-палубе дока можно было увидеть моряков, собиравших мечущихся по мелководью тварей. Так здесь было всегда, когда наступало время сезонного хода угрей, а корабли становились в док.

Вечером на лодочном камбузе жарили свежих угрей. Процессом руководил “движок” (младший инженер-механик) и мой сосед по отсеку — Слава. Получилось очень вкусное блюдо.

В свой первый офицерский отпуск я поехал летом.

В море вышли рано утром, с тем чтобы не торопясь прибыть на следующий день в Ленинград и успеть отпраздновать в “Метрополе” день рождения корабельного инженер-механика Владимира Ефимовича. В море нас вывел новый командир Владимир Семенович, а старшим пошел новый комбриг Евгений Александрович. Весь переход мы совершали в надводном положении. При подходе к Виндаве (Вентспилсу) я заступил на вахту и тут же удачно уклонился от столкновения с начавшей всплывать прямо по носу советской подводной лодкой немецкого происхождения, использовавшейся научно-исследовательским институтом для гидроакустических испытаний.

Позже, когда командир предложил провести тренировку торпедного расчета с прострелкой торпедных аппаратов водой, я этому очень обрадовался.

Мы ничего не понимали. А когда об этом узнал поднявшийся после стрельбы на мостик минер, он схватился за голову.

Оказалось, что по его приказанию матрос-торпедист Ковальчук отнес чемоданы с яблоками в первый отсек и, чтобы они никому не мешали, придумал “зарядить” их в одну из труб торпедных аппаратов, благо все трубы были пустыми. Потом, когда мы готовились к стрельбе, по сигналу боевой тревоги матрос ушел в свой седьмой отсек, никого не предупредив о содеянном.

Инцидент был исчерпан, когда по прибытии в Ленинград мы под водительством помощника командира купили на Андреевском рынке примерно таких же и в таком же количестве яблок и доставили студентке. О возможном уроне она и не догадалась.

После стрельбы яблоками, не останавливаясь, мы проследовали дальше. Ночь прошла спокойно, а наутро наступил день рождения старшего инженер-механика. Лодка уже подходила к Гогланду, когда нас пригласили к обеду. За столом в кают-компании собрались офицеры подводной лодки во главе с командиром и комбригом. Перед каждой персоной красовался мельхиоровый прибор, тарелка и стакан, наполненный какой-то красно-бурой жидкостью. И только у комбрига жидкость в стакане имела цвет натурального киндзмараули. Оценив обстановку, комбриг попросил именинника заменить его стакан другим и налить в него “чего-нибудь человеческого”, что тут же было исполнено. За здоровье механика мы выпили по стакану ректификата, разбавленного клюквенным экстрактом, и основательно закусили. Потом все полезли курить на мостик.

В казарме офицеров разместили в одной большой каюте. На десять человек выделили пять коек. В принципе, они нам не очень-то были нужны. Мы все имели в городе какое-нибудь жилье. Но во время адмиральского часа... Марс Джемайлович тут же провозгласил “закон джунглей”, сформулировав его так:

“Кто первый в джунгли пришел, того и львиная доля!” Закон начал действовать. “Живоглоты” - старпом и штурман, первыми разделавшись с обедом, уже посапывали на койках, когда нерасторопная часть корабельного офицерства, пообедав, появлялась в каюте. Самые невезучие садились за “плебейскую игру”, за шахматы. Играть в высокоинтеллектуальную игру,- нарды (шиш-беш, или кошу) возбранялось из-за ее неимоверной шумности. Следует отметить, что старпом, уважаемый Карлам Авксентьевич в силу своего высокого служебного положения обладал сильно развитым должностным инстинктом, способностью грести информацию, даже находясь в объятиях Морфея. Еще Карлам обладал взрывным характером, что для бывшего минного офицера можно считать вполне естественным. Все это было известно помощнику командира - Владимиру Александровичу. И вот когда в послеобеденной каюте наступало равновесное затишье, Володя, якобы обращаясь ко мне, говорил в пространство: “Ковалевич, ты знаешь, какого диаметра гребные винты установлены на „России"?” И, якобы не дождавшись от меня ответа, задумчиво добавлял: “Шесть метров”. Старпом на своей койке взрывался со скоростью бризантного взрывчатого вещества. Через секунду он носился по каюте, удивляясь отсутствию здравого смысла и элементарной наблюдательности у подчиненных ему офицеров. “Закон джунглей” на этот раз получал второе дыхание, и на койке, где только что посапывал старпом, уютно укладывался помощник командира.

Надо сказать, что главари партии в ту пору сделали очередную попытку выполнить невыполнимое. Нет, не построить коммунизм, а совершить нечто более безумное,- прекратить пьянство на Руси. Главное политуправление распорядилось провести партсобрания в частях и на кораблях с соответствующей повесткой дня. Мы тоже приготовились нанести сокрушительный удар по пьянству. Докладчиком на собрание назначили Владимира Александровича. Володя подготовился капитально. Во-первых, он собрал информацию о пьянстве в зарубежных странах, во-вторых, заставил всех нас заполнить им составленную анкету, при помощи которой каждый из нас сумел изобразить свой алкогольный портрет, и, в-третьих, для повышения активности коммунистов на собрании, принудил нас перед ужином выпить ректификата, а поскольку воды в кране не оказалось, спирт пили неразбавленным.

Собрание прошло замечательно. Володя сравнил наше пьянство с пьянством зарубежных граждан и сделал вывод, что мы еще обладаем резервами. Он обобщил наши портреты и нарисовал осредненный, который всем понравился, потому что оказался покамест черно-белым, а не цветным, как ожидали некоторые. Потом разгорелись прения, и вряд ли бы мы закончили собрание, если бы в дверях не появился беспартийный старпом и не передал в президиум записку. В записке, мягко говоря, значилось: “Кончайте трепаться. Столики заказаны”. Частью сил собрание было перенесено и продолжено в другом месте.

Вот так мы тогда жили. Вскоре моя служба на “С-154” закончилась. Я был переведен на другую однотипную лодку старшим минным офицером. Но об этом в следующий раз.

В конце 1954 года я прибыл на подводную лодку “С-166” на законном основании, так как был назначен приказом на должность старшего минного офицера. По завершении вливания в ряды славного экипажа означенного корабля немедленно приступил к отработке курсовых задач в минно-артиллерийской боевой части лодки. На очереди стояла самая первая задача. В ходе проверки полноты и качества ее отработки штаб должен был удостовериться в том, что мы не утонем, если отойдем от причала. Мы были готовы не утонуть.

Зима пока еще не набрала полной силы. В море штормило. В городе лил холодный дождь и свистел такой же ветер. Но иногда становилось тихо и даже показывалось туманное балтийское солнышко.

И вот в один из таких дней штаб Либавской Краснознаменной дивизии решил проверить нашу готовность плавать в море. Было тихо, и от поверхности воды в Военной гавани поднималась легкая дымка. Гавань слегка парила. Офицеры штаба вместе с работниками политотдела, одетыми в морскую офицерскую форму, не спеша двинулись по стенке к четвертому причалу, где стояла лодка. Возглавлял группу проверяющих сам командир дивизии. Он - бывалый подводник, командовавший на Балтике в конце войны подводной лодкой. Все было бы хорошо, но ему в то время катастрофически не везло с торпедами. Сколько раз, заняв выгодную позицию, он в очередной раз пытался поразить обнаруженную им цель. Но эти длинные, мокрые и скользкие твари, беспрепятственно покинув торпедные аппараты, безвозвратно исчезали в море. Транспорты уходили неповрежденными. Вот тогда в ход шла артиллерия. Вскоре был сожжен пароход, а другой выбросился на камни после многочасовой погони за ним стрелявшей из пушек лодки. Обозначился успех. И вот тогда командир изрек историческую фразу; “Заварите мне торпедные аппараты, и я вам покажу, на что способна подводная лодка!”

Комдив не спеша осмотрел отсек, заглянул в бачок с аварийным пайком и приоткрыл краник бачка с запасом аварийной питьевой воды. Убедившись в наличии того и другого, с пренебрежением осмотрел запасные торпеды, уложенные на стеллажи. Сделав кое-какие несущественные замечания, он проверил трюмного и торпедиста на их знание своих обязанностей, записанных в книжке “Боевой номер”. Знания впечатляли. А поскольку ответ проверяемых сверялся комдивом по текстам раскрываемых им книжек матросов, то и сам он тоже узнал что-то новое.

А приглянулся комдиву матрос-торпедист, оказавшийся земляком. Разговор зашел о хатах и криницах, о подсолнухах и дивчинах и, конечно, о сале и ярмарках. Командир дивизии очень хвалил “гарных дивчин” за их способ укладывать семечки за пазуху, отправляясь на гулянье. Он с улыбкой вспоминал, как, получив разрешение красавицы угоститься семечками, запускал свою лапищу ей за пазуху и там долго что-то искал, очевидно, семечки. Оба моряка радовались, как дети.

* РУКТ — регенеративная установка конвекционного типа.

Наступила зловещая тишина. Ничего не замечавший мастер артиллерийских атак продолжал витать на родине. Но всему приходит конец. У нас он наступил, как только комдив встал. Еще когда он вставал, прилипший к кожаным штанам РУКТ потянулся за ним, создавая какое-то неудобство. Комдив сунул руку назад, провел ладонью по штанам и тут же взглянул на нее. Ладонь казалась окровавленной. Но это была только краска. Стало еще тише.

Первым, как следовало ожидать, взорвался командир дивизии. Больше не взорвался никто. Он рассказал нам нашу родословную, сравнил нас с отдельными частями человеческого тела, усомнился в наших способностях плавать под водой (допустил возможность нашего плавания по поверхности) и в заключение, не выходя из первого отсека, заявил, что задачу он не принимает, и удалился на носовую надстройку через отсечный люк.

За ним последовал командир нашей лодки Валентин Борисович. Он понимал, что уже ничего нельзя поделать и задачу придется сдавать повторно, но считал, что еще как-то можно смягчить обстановку.

Вскоре старшина попросил адмирала нагнуться и принялся смывать краску еще ожесточеннее. Вдруг комдив повернул голову и о чем-то спросил старшину. Тот ответил. Раздался львиный рык. Адмирал на глазах у всей публики подпрыгнул и вприпрыжку припустил на стенку, а далее на плавбазу “Смольный”.

Это был первый и пока единственный в истории нашего флота случай, когда публично адмиралу намазали известное место скипидаром (в бутылке был скипидар).

Вскоре мы сдали первую задачу и нырнули в Балтийское море.

27-я дивизия подводных лодок не избежала этой участи. Частью сил и она перебазировалась из Либавы на юг. Подводная лодка “С-166”, которой выпала честь участвовать в этом зимнем плавании 1954-1955-х годов, тоже ушла туда. С приходом в Балтийск мы разместились в гавани у стенки в непосредственной близости от ресторана, который у немцев назывался “Золотым якорем”. Рядом с нами была ошвартована плавбаза “Смольный”, на которой в уюте и тепле команда коротала ночи. Днем мы уходили в море. Жизнь входила в привычную колею, даже стали возникать забавные бытовые сценки.

Ну, а поскольку конструкторы нашего “потаенного” судна осчастливили его дизелями, предназначенными для магистральных тепловозов, шум при их работе возникал неописуемый.

В Либаве, когда какая-либо из новых лодок нашей бригады “била” зарядку и ночью флагмеху Евгению Родионовичу хотелось узнать, как идет зарядка, ему было достаточно приоткрыть дома на полдюйма форточку и прослушать грохот дизелей. А жил он в полутора-двух километрах от базы. “Ага, Михайлов перешел на вторую ступень,” - бурчал он себе под нос и шел спать.

Так вот, только мы приняли нагрузку на дизеля, наладили вентиляцию аккумуляторной батареи, как пришло распоряжение оперативного дежурного штаба 4-го флота нам сняться со швартовых и перейти в аванпорт, где встать на якорь. Ничего не понимая, мы тут же выполнили чью-то злую волю. Всю оставшуюся ночь зарядку мы “били” в аванпорту. А это означало, что экипаж этой ночью лишился нормального отдыха в мирное время. На дворе была зима, и морозный воздух, в обилии засасываемый вентиляторами для разбавления насыщенной водородом атмосферы аккумуляторных ям, параллельно эффективно охлаждал находящиеся над ямами жилые помещения команды и тела всех, кто там находился. Находились же там все, раз лодка на якоре, а жилые помещения были только в аккумуляторных отсеках. Когда лодка “бьет” зарядку, находясь в зимнем море, происходит то же самое. Но в море людям деваться некуда.

Утром мы снова ушли в морозную даль, в полигон, “кувыркаться”. Вечером все повторилось. А потом нас просто перестали пускать к причалу, и оставшиеся дни зимнего плавания мы так и не могли согреться. Я тогда “заработал” пояснично-крестцовый радикулит, который вот уже 45 лет сопровождает меня, то обостряясь, то переходя в стадию ремиссии, напоминая о далекой молодости.

Позже все объяснилось очень просто. Грохот наших дизелей вносил дискомфорт в жизнь великой артистки и по совместительству жены командующего флотом Киры Головко. Это она отдавала соответствующие распоряжения оперативному дежурному из особняка командующего, так близко располагавшегося от места нашей стоянки у причала. Много лет спустя Лена Храмова, артистка МХАТа, поведала мне, что Кира вела в их театре общественную работу - шефствовала над военнослужащими. Неужели ощутила свою вину перед нами?

...Огненные черти прячутся в торпеде, Бронзовые кишки и мозги из меди... Ростислав Расс*

А теперь я скажу вам несколько слов о торпедной стрельбе. “Прародителей” современных торпед называли самодвижущиеся мины. Сначала это были большие сигарообразные тела с зарядом взрывчатого вещества, которые выстреливались по противнику из минного аппарата наподобие артиллерийского снаряда. Своего хода они не имели и посему именовались несамоходными. Летели они недалеко. Позже появились самоходные мины - совсем близкие “родственники” сегодняшних торпед. Появившиеся в Российском флоте в 1904 году подводные лодки были вооружены такими минами. Сразу возникла наука - минная или торпедная стрельба. Весь смысл этой науки заключался в угадывании направления, по которому в бою следует пустить торпеду, чтобы она попала в цель. Применив тригонометрию, направление хода торпед стали рассчитывать. Правила стрельбы минами были закреплены в Правилах Минной Службы в 1913 году. Позже, вплоть до окончания второй мировой войны, они развивались лишь за счет совершенствования терминологии и изменения форм таблиц. Такова научная часть торпедной стрельбы.

* Ростислав Расс — мой сокурсник и друг. В должности помощника командира ПЛ погиб в 1957 г. на выходе с Баренцева моря.— Э. К.

Он просто обязан уметь безошибочно выбрать среди многих шумов шум винтов своей цели, определить, не видя ее, где она находится, куда и как скоро перемещается, как при необходимости сблизиться с ней и поразить ее с первого раза. Все упомянутое мгновенно “прокручивается” в уме и обязательно должно ощущаться “кожей”. Здесь помогает врожденный талант, закрепляет умение - опыт. В противном случае командир и его лодка будут поражены, а задача останется невыполненной.

Симбиоз науки, искусства и технологии на практике выглядел так. Во время торпедной атаки в центральном посту, в главном командном пункте (ГКП), начиналось “театральное действо”. Командир, находясь у перископа, вел наблюдение за целью, фомко выкрикивал снятые с перископа отсчеты и результаты наблюдений. Все это записывали старпом и штурман. Они же вели обработку полученной информации. В результате вырисовывалась картина относительного перемещения цели и лодки. Командир или утверждал ее, или корректировал и уже тогда утверждал. Если в ходе атаки случалось, что боцман притапливал лодку и перископ погружался в волны, лишая командира возможности видеть цель, незамедлительно в виновника летел валенок или другой подвернувшийся предмет повесомее.

В мирное время учебные стрельбы выполняются практическими торпедами, а не боевыми. Исправная торпеда, выйдя из торпедного аппарата, идет по строго заданному ей направлению, удерживая заданную глубину. Если при соблюдении этих условий она пройдет под целью и ее визуально зафиксирует группа записи на борту корабля-цели, то считается, что достигнуто прямое попадание и цель поражена.

В начале 50-х годов на подводных лодках появились электрические приборы управления торпедной стрельбой (ПУТС).

С их применением торпедная атака стала выглядеть по-иному. Информация о цели поступала сразу с нескольких постов и обобщалась штурманом на планшете и торпедным электриком на счетно-решающем приборе. Контроль за выработкой параметров движения цели вел старший помощник командира, используя специальные таблицы. Теперь командир мог ставить расчету ГКП более сложные задачи, чем расчет угла “фи”, и своевременно получать приемлемые результаты их решения. Стали возможными более длительные перерывы в наблюдении за целью, и отпала необходимость в метании валенка. Наконец стало возможным эффективно атаковать цель, не наблюдая ее в перископ, а используя только акустические пеленги на нее.

Будучи носителями знаний по ПУТСам и ощущая явную поддержку флагманского минера дивизии, я пытался провести на лодке минно-торпедную реформу, но безуспешно. Командир не доверял ПУТСам. Помог случай.

Каждый “пузырь” минный офицер оформлял в отчете как самостоятельную стрельбу. По добросовестно составленному отчету можно было судить о мастерстве командира и зрелости расчета ГКП. Те, у кого налицо был вный дефицит мастерства и совести, “лепили” липовый отчет, предварительно сфальси-фицировав материалы групп записи и документирования. Вот они-то и произвели на свет поговорку, перефразировав великого Суворова: “Торпеда - дура, „пузырь" - молодец!”

Допустим, мы сегодня вечером вернулись с “пузырями” и утром надо было представить комбригу по ним отчеты, чтобы он, просмотрев их, решил, допускать ли лодку к стрельбе торпедой или ей следует “попузырять” еще.

Минные офицеры приступали к работе. Также к делу подключались штурмана. Всю ночь, как в “государевом приказе”, кипела графо-аналитическая работа. Для просветления сознания и придания твердости руке не возбранялось время от времени принимать глоток-другой ректификата, разбавленного по широте водой. Закусывали печеньем и треской в масле из доппайка. Иными словами, работали, как “царские писаря”: к утру все пьяны, но Государев указ готов!

На этот раз “пузыри” оказались доброго качества, и нам разрешили выполнить зачетную стрельбу 4 торпедами. Вышли в море и через несколько часов заняли полигон где-то в районе Клайпеды. Связались по радио с руководителем стрельбой. Он разрешил нам приступить к выполнению упражнения. Погрузились под перископ.

Вскоре, пройдя некоторое время по пути своих торпед, мы всплыли в надводное положение. Невдалеке, без хода, на легкой волне под лучами первого весеннего солнца нежился эскадренный миноносец. Вокруг него крутился торпедолов, собирая прошедшие заданную дистанцию и уже всплывшие торпеды. Налицо оказались все четыре.

Валентин Борисович нервничал. Как-никак, а стрелял он с “пропущенным фи”. Никто из нас еще не знал, успешно ли выполнена стрельба. На мачте корабля-цели развивались какие-то разноцветные флажки. Сигнальные флаги несли информацию, понять смысл которой можно, лишь разобрав сигнал по Сигнальной книге. Она у нас имелась, но куда-то за ненадобностью на подводной лодке завалилась, и ее искали. Пребывание в неведении не могло продолжаться вечно.

После удачной стрельбы и командир, и старпом проявили нешуточный интерес к ПУТСам, а я обрел достойных, способных и старательных учеников.

В ходе зимнего плавания шла напряженная работа по введению подводной лодки в боевой состав флота. Для меня это выражалось в ответственности за подготовку торпедистов и артиллеристов корабля к выполнению практических стрельб и за их результаты. Для успешности стрельб торпеды надо было готовить безупречно.

Надо заметить, что обе партии прекрасно уживались друг с другом.

Не желая делиться грядущей славой с флагманским минером бригады Митричем, комбриг взял на себя рационализаторскую работу по совершенствованию ловли электроторпед. По созданным им эскизам в мастерской дивизии было построено нужное устройство. Наступил долгожданный день испытаний.

Наступил заключительный этап испытаний. Ферму положили на торпеду. Захваты сработали молниеносно, стиснув торпеду в своих объятиях. В следующий момент подъемный гак выложился из скобы устройства, и оно, крепко обнимая торпеду, погрузилось вместе с ней на дно Военной гавани бывшего порта имени Императора Александра III.

Будущий мой соавтор тем временем успешно проходил обучение в своем Училище, что не мешало ему одновременно и влюбляться, и страдать.