1957-1958. У самого Белого моря

Самые первые четыре атомные подводные лодки строили в Северодвинске. Экипажи этих лодок формировались и обучались тут же, за исключением специалистов электромеханической направленности, которые еще выезжали в город 06-нинск, чтобы проникнуть в тайны атомного ядра и, осторожно (управляемо) разорвав его связи, на специальном стенде научиться извлекать на свет фантастическую энергию. Все четыре корабля с их экипажами, тщательно упакованные в туман секретности и неразглашения, вошли в состав отдельного дивизиона опытовых подводных лодок. Возглавляемый невысоким, начинающим полнеть командиром дивизион благоухал на втором этаже здания, принадлежавшего бригаде строящихся и ремонтирующихся кораблей (БСРК). Матросам, стоявшим в карауле у дверей, строго воспрещалось пускать кого-либо, кроме своих. Из “чужих” имели доступ только военачальники самого высокого пошиба, и только после самой тщательной проверки и уведомления об их визите из Москвы.

Нас, вновь прибывших после окончания классов офицеров, было четверо: пара комплектов “штурман с минером”. Нами доукомплектовали третью и четвертую лодки, и мы сразу влились в группу по изучению марксистско-ленинского наследия. На память пришли слова одного из училищных преподавателей основ марксизма-ленинизма, сказанные им в ответ на мой вопрос: “Товарищ подполковник, скажите, пожалуйста, почему четыре года мы изучаем основы марксизма-ленинизма и не можем никак его выучить, в то время как на артиллерийскую стрельбу отведено всего два семестра?” Товарищ подполковник тогда заметил, что, действительно, стрелять из пушек нас враз научат за год, а вот в кого стрелять, будут учить до самой пенсии. В дальнейшем, в течение всей последующей службы, каждый раз, дружно засыпая в очередной понедельник на очередном занятии по марксистско-ленинской подготовке, мы вспоминали эти слова и, проснувшись, интересовались, куда развернуты стволы на этот раз.

Но жили мы не в вакууме. Когда мы не учились, мы отдыхали. Отдыхали в городе или в общежитии. Наступило время немного рассказать о городе.

Как-то Вячеслав Михайлович Молотов сказал, что “,..у советской державы должен быть достойный се могучий морской и океанский флот...” Изречение стало лозунгом. А лозунги, как вам известно, надо вешать на стенах. Стен, чтобы повесить такой лозунг, в тех краях не оказалось. За дело взялись зэки. И вот на краю земли возникла нужная стена. На нее тут же прилепили лозунг и к ней пристроили пятидесятый цех, а потом и весь завод — Северное машиностроительное предприятие, и вместе с ним - город. Город назвали Молотовском. Когда же Вячеслав Михайлович оказался неправ, ему об этом намекнули, город переименовали, а электорат и лозунг оставили.

Пребывая в городе и на заводе, мы видели много любопытного. Мало уступающие в алкогольной лихости архангелогородцам и северодвинцам самогонные лешуконцы называют ссверодвинцев алкоголиками. Однажды завод забастовал.

В советское-то время, когда забастовок не должно быть по определению. Бастовали рабочие и ИТРы, вахтеры и уборщицы, командированные и контрагенты, бастовали все, кроме дирекции. Управление думало. А было над чем задуматься. Если встал завод - городу конец. Да что там город! Вся область зависела от завода. А встал завод потому, что из-за оседания грунта на болоте в яму ухнула ощутимая часть железной дороги, соединяющей Северодвинск с областью, и подвоз “основного топлива” прекратился. Началась паника. Полугодовой запас был выпит молниеносно. Ремонт чугунки затягивался. Нередко разные грузы в Северодвинск доставляли морем, но в тот год наступила ранняя зима, начался ледостав, свернув малый каботаж. Автодорога еще не была построена. Пролетариат вспомнил из истории то, чему его учили в политкружках. Началась забастовка.

Кризис иссяк так же внезапно, как и начался. Кому-то на глаза попался “Ермак”. Старина-ледокол закончил работу в порту и стоял у стенки, попыхивая в свои высокие трубы. Доложили директору завода Евгению Павловичу (по совместительству - члену обкома, но игнорировавшему его заседания). Уговаривать капитана ледокола не пришлось. Плавсостав хватает обстановку с полуслова, полузвука, полувзгляда и “полубанки”. Подняв пары, ледокол - гордость российского ледокольного флота, спроектированный когда-то самим С. О. Макаровым,- вышел в море, в лед, на ответственное задание.

Через пару дней встречать ледокол вышел весь город. Его опознали по трубам, неимоверно чадившим, и черному борту. Знакомый всем северянам силуэт был до неузнаваемости искажен штабелями водочных ящиков, установленных на палубе. Выглянувшее из облаков неулыбчивое северное солнце вдруг осветило рукотворную скалу, и она засверкала множеством бутылок-бриллиантов. “Электорат” испустил радостный рев. Завод заработал снова, когда выпили все, что привез “Ермак”. А вскоре починили чугунку.

В самом центре города, в деревянном трехэтажном доме, размещалась гостиница “Маяк”. Несколько раз в неделю мы ходили туда, но о том, что там есть гостиница, узнали только года через три, когда, проходя мимо, от нечего делать обратили свои очи горе - на вывеску. А ходили мы в ресторан. Он располагался на первом этаже и назывался по имени своего хозяина - Леонида Исааковича Эйдельмана. Мы говорили: “Идем к Эдельману” или “У Эдельмана на масляной - блины с икрой и семгой”. Й-краткое в его фамилии нам было ни к чему, и оно редуцировалось в ничто.

Публика у Эдельмана собиралась часам к восьми пополудни и развлекалась допоздна. Основу неограниченного контингента посетителей ресторана составляли офицеры флота. Палитра развлечений состояла из “пития”, что, как известно, на Руси всегда отождествлялось с “веселием”, чревоугодия и кадрили. В последнем слове каламбурно соединились название танца и священного действа “стреноживания кадра”, или попросту танцующей непрофессиональной одалиски. Таких там тоже хватало. Еще там играл оркестр. Достопримечательностью оркестра мы считали скрипача Фиша. Он был великим музыкантом. Представлялся он так: “Я одесский Бах - Фиш”. Оркестр играл с перерывами, во времена которых музыканты закусывали и выпивали за счет заведения. После каждого перерыва музыка становилась громче, репертуар разухабистое, а Фиш неустойчивее. Иногда он не мог начать игру оттого, что брал в руки скрипку струнами вниз и никак не понимал, водя смычком по нижней деке, почему она не звучит. Скрипку поправляли, и концерт продолжался. Когда же Фиш уже совсем не стоял на ногах, оркестранты укладывали его на свои плечи и уносили в подсобку. Удаляясь, лежа на плечах товарищей, Фиш играл марш “Прощание славянки”. Публика вставала.

В перерыве между танцами из кабинета директора возникал сам Эдельман, среднего роста седеющий человек в светло-коричневой паре, чем-то напоминавший сегодняшнего артиста Юрского. В руке он нес блюдечко, на котором стояла рюмочка с коньяком и лежал бутерброд с семгой. Найдя свободное место и спросив разрешение у посетителей присесть к столу, Эдельман располагался среди своих клиентов. Он знакомился и заводил разговоры о своем ресторане или просто “за жизнь”. Интересовался нашей оценкой разнообразия и качества приготовляемого, набора вин и водок, музыкального репертуара. Все услышанное он обдумывал и по возможности практиковал. Поэтому даже после жуткой пурги к нему всегда можно было найти несколько хорошо протоптанных в свежем снегу дорожек.

Этот эпизод запомнился и А. А. Саксееву.

И стало так. “Козел” действительно вернулся на привокзальную площадь и вобрал в себя инженер-лейтенантов с их чемоданами.

Матрос-шофер оказался говорливым. От него по дороге удалось узнать много важного и полезного. Во-первых, “лейтенантский спаситель” — это не кто иной, как командир искомой войсковой части Анатолий Иванович, во-вторых (машина катилась по главной улице), справа - это Драмтеатр, а слева - “Эдельман” (сказано было так, как если бы непонимание исключалось!), а, в-третьих, искомая войсковая часть - самая “закрытая” в городе. “Сами увидите!” - сказал матрос-шофер, помогая лейтенантам пронести их чемоданы через проходную.

Дежурный офицер на проходной проверил лейтенантские документы, хмыкнул и указал рукой на один из подъездов внутреннего двора казарменного каре. “На второй этаж!”

На площадке второго этажа была дверь с номером войсковой части на табличке. При двери — матрос с автоматом. На звонок вышел дежурный офицер - розовощекий капитан-лейтенант в кителе в нарукавной повязкой “Рцы”, в фуражке, при кортике, но в полосатых пижамных штанах, что лишь придавало особый блеск его вальяжности. Казалось, он уже ожидал новичков. Посмотрел документы, показал места предполагаемого ночлега (две койки, стоящие в служебных офицерских кабинетах на случай треног), сказал, что завтра решат вопрос о размещении лейтенантов в офицерском общежитии, и участливо посетовал, что время позднее, в офицерской столовой не поужинать и придется идти в город, где можно в магазинах купить что-нибудь съестное на ужин. “Правда, есть еще Эдельман, но к нему ходить не слишком рекомендуется”, -добавил он, натягивая форменные брюки, которые, как выяснилось, утюжились кем-то в полумраке обширного полупустого матросскою кубрика, просматривавшегося из коридора. Услышанное второй раз за последние полчаса загадочное слово активизировало лейтенантскую сообрази телыюсть, оба они, решив, что начало службы следует обозначить не простым ужином, решительно двинулись в уже известном направлении.

Бревенчатое трехэтажное строение ярко светило в сумерках крупными окнами. При ближайшем рассмотрении строение оказалось гостиницей “Маяк”, первый этаж которой был занят рестораном.

Гардеробщик наметанным глазом определил статус вошедших и поздравил с началом службы. “Жаль, оркестра сегодня нет! В загуле!” — посочувствовал он и получил пятерку “на чай” для закрепления знакомства.

Дама-метрдотель ошеломила. Гостом с лейтенантов, пропорционально. но атлетически сложенная миловидная особа неопределенных лет указала мягким жестом на свободный столик: “Вы у нас впервые, но вам понравится:” Тон сказанного был утвердительный, почти команда. “Ниночка! Прими заказу наших гостей!” Длинноногое существо в кружевной наколке и передничке мигом доставило к столу салаты, бифштексы и бутылку “Карданахи”. Осмотрелись. Зал заполнен не более чем на две трети. Публика пестрая. Много офицеров. Особенно черно-золотым выглядит правый дальний от входа угол.

Отужинали. Пришли к заключению, что пока все нормально. Получили счет и по примеру прочих уходящих отсчитанную сумму с символическим “верхом” уложили на столик, придавив тарелочкой. Уже привставали, чтобы уйти, как откуда-то возник невысокий старший лейтенант. “Товарищи лейтенанты, вас приглашают к столу ваши командиры!” — и указал на черно-золотой угол. В углу вокруг большого овального стола сидели в вольных позах офицеров человек двенадцать. Разговаривали. Курили. На столе обилие салатов и тарелочек с “мясным ассорти”. Бутылок шесть-восемь трехзвездного армянского коньяка. Посреди стола длиннющее блюдо с картофельным пюре, в котором “ежом” воткнуто штук пятьдесят сосисок. Вся компания с видимым интересом рассматривала подходящих. Старшим за столом был капитан-лейтенант Геннадий Сергеевич. “Не робейте, ребята! Будем знакомиться!” - сказал он. “Знаем мы эти военно-морские знакомства, - почти про себя пробурчал Борис Михайлович, который чувствовал себя просто курсантом “Б”. - Держись, Андрей, будут накачивать!” - “Включай волю!” — откликнулся Андрей, который тоже чувствовал себя просчо курсантом “А”. Ни тот ни другой, будучи курсантами, спиртным не увлекались и в своих “бойцовских качествах” уверенности не ощущали. Лейтенантские нервы натянулись, как рояльные струны.

Прошла церемония взаимного представления. Оказалось, что “командиры” не настоящие, а ВРИО, назначенные на период отсутствия настоящих командиров (те вместе с “электромеханической” частью экипажей лодок были где-то в командировке). “Временными командирами” оказались старшие лейтенанты - Никита Фомич и Эрик Александрович, минные офицеры именно тех экипажей, в которые должны были “влиться” молодые лейтенанты. “Разговаривали разговоры”. Выяснилось, что юных офицеров опознал старший лейтенант, пригласивший их к “командирскому” столу. (Штурман Женя. Он, сменившись с дежурства по дивизиону, выходил через КПП как раз тогда, когда прибывшие лейтенанты предъявляли свои документы дежурному но части, и по обрывкам разговора догадался, где они станут служить.) Обсуждали последние ленинградские новости. Подливали и выпивали. Рассказывали об особенностях местного быта. Меняли бутылки на непочатые, подливали и выпивали. Произносили флотские тосты и выпивали, выпивали, выпивали... Компания редела. Первыми исчезли семейные. За ними по одному, по два - остальные. Некоторые из уходящих уже несли чушь и имели нарушенную координацию. Последними вышли новички вместе со “штурманом Женей”. С ними был и Эрик Александрович, казавшийся вполне трезвым. Он мигом облачился в клетчатое демисезонное пальто и, надвинув на брови пыжиковую шапку, канул в темноту улиц.

Штурман Женя ногами владел слабо. По этой причине он висел, взятый под руки, между прописными литерами “А” и “Б” в качестве маленького строчного “и” и как истый штурман показывал лейтенантам дорогу к офицерскому общежитию. В часть идти не следовало по причине сугубо нетрезвого состояния.

Ночью лейтенантам, державшимся до самой койки, как граненые штыки, было “зело худо”. Унитаз запомнил многое, что было в него сказано в эту ночь. Утром было ненамного легче. Цвет лиц был вполне крокодильский. В животе - дрожание. Чуть полегчало после трех стаканов чаю в офицерской столовой. “Включили волю”.

В восемь ноль-ноль в парадной форме при кортиках с затаенным страхом представлялись Анатолию Ивановичу по случаю прибытия к новому месту службы. Думали, задаст перцу за крутой коньячный выхлоп и зеленый внешний вид. Ошиблись. Выслушали краткое наставление по содержанию своих обязанностей и, получив поздравление “с началом”, вышли из командирского кабинета. Лица командира дивизиона лейтенанты не видели. Он стоял спиной к яркому окну вдали от стоявших в центре кабинета лейтенантов. Во время же рукопожатия с поздравлением внимание лейтенантов было обращено лишь на то, чтобы “не дыхнуть”.

Выйдя в коридор, наткнулись на вчерашнего краснощекого дежурного по дивизиону (Владимира Алексеевича). “Ну вы, ребята, дали! — с деланным ужасом в лице произнес он. — Вы ж весь наш дивизион из строя вывели! Хорошо еще, что „Сам" сегодня с запахом покруче вашего!”

“Корабль из строя мы уже выводили, - сказал “Б” своему товарищу, отойдя от дежурного,- дошли до дивизиона!” — “Растем”, - отвечал “А”.

Офицеры-сослуживцы в рабочей комнате были не в полном составе, а те, что присутствовали, трясли головами и пили воду. Периодически ходили наполнять очередной графин.

С большим опозданием явился Эрик Александрович, радостно доложивший, что черт его занес ночным поездом в Исакогорку, откуда он вернулся только утром! (Может быть, темнил?)

Так состоялось вступление в службу инженер-лейтенанта Андрея Андреевича и Бориса Михайловича. Их действительно в тот вечер пытались “проверить на герметичность”. Проверили. Некоторое время после этого их за глаза звали “насосы”. Потом перестали. Стали - по имени-отчеству, как и принято на флоте.

Я сомневаюсь, что все изложенное Андреем Андреевичем было именно так, но пойдем дальше.

Верхом на тыне восседал наш дорогой командир отдельного дивизиона. Никакой грации; коротенькие ножки командира описывали движения, будто он пытался поймать ускользающие стремена. Он крепко сидел на самом верху между двумя остро заточенными древесами как в казацком седле, наклонившись вперед и как бы уперевшись руками в лошадиную холку. Его голова на очень короткой шее была вытянута вперед.

У кавалеристов такая посадка, кажется, называется “собака на заборе”. Такое мы все видели впервые.

Проведенное короткое расследование позволило нам выяснить, что командир, выходя отЭдельмана и не желая встречаться с подчиненными фенриками, воспользовался черным ходом, заблудился и оказался во дворе соседствующего с рестораном родильного дома. Перед ним вырос забор. Обратного хода не было. По поленнице он взлетел на забор и в последнем рывке обрушил дрова. Именно так командиры оказываются на заборе. А в строгости он держал нас всегда, когда это у него получалось.

* Фенрик — первичное офицерское звание на флотах некоторых стран.— Э. К.

Так среди нас проявились охотники, рыбаки и грибники. Сбор ягод у рафинированных подводников считается предосудительным занятием. Перебирать что-то руками, долго стоя в наклонку с усевшимся на твоей пояснице острым (или в стадии ремиссии) радикулитом, не очень приятно. А радикулитом подводники поражены почти поголовно.

- Я ему устрою легкую жизнь!

- А что ты можешь сделать со своим начальником? - вопрошали любопытные.

Желающие вливались в общество не спеша. Из-за обилия дичи облавы и вообще групповые охотничьи вылазки не практиковались. Охотились поодиночке или маленькими группами. Такая охота давала зверю или птице шанс, а значит, почти уравнивала возможности охотника и дичи. Кто кого. Чаще везло дичи. Но бывали и у охотников удачные дни. Когда выпадало много свободных дней, как на майские праздники, и командиры разрешали удалиться в тайгу на недельку, мы забирались в самую глушь. Всегда очень интересно побывать там, где еще никто не был.

Вообще-то охотничьей специальностью Марка была охота на медведя, и в ней он преуспевал. Марк воплотил в жизнь необычное сочетание слов: еврей-медвежатник. На медвежью охоту он часто выезжал в Саяны, и об этом можно прочитать в написанной им книге. Но вернемся к куличкам. Они летали стайками, и на них Пуссе проверял возможности своего оружейного арсенала. Он считал, что эффективность стрельбы из дробовика возрастает по мере увеличения его калибра. Так у него появились купленные у местных охотников старинные ружья 8-го и даже 4-го калибров. Проведенные испытания Марка не удовлетворили. Тогда на Северном машиностроительном предприятии, не ведая о подвохе, приступили к строительству для него нового ружья. Флагмин заказал заводу “стальную трубу высокой прочности для проверки зажигательных патронов к торпедам”, добавив, что невыполнение заказа может повлечь срыв плана испытаний атомоходов. Как в свое время ловкач - помощник командира лодки выписывал на береговой базе “спирт-ректификат для протирки оптической оси перископа (8 метров)”. Нужной марки стали для “трубы” на заводе не оказалось, и заказ был переправлен в подмосковный Подольск. Там справлялись и не с такими заказами. Вскоре Марк Васильевич стал обладателем ствола 2-го калибра (2 пули из фунта свинца или диаметр канала ствола около 30 мм). Пушка на дизельной подводной лодке, из-за которой я оглох, имела калибр всего лишь 25 мм.

На следующем этапе испытаний Марк пытался попасть в стайки турухтанов, пролетавших над Яграми. Иногда попадал. Позже он придет к выводу, что “погоня за повышением абсолютной мощности оружия приводит к потере маневренности”, а пока семью выстрелами, израсходовав только дроби 1400 граммов, Пуссе сбил семерых турухтанов и отправился на излечение в госпиталь с множественными ушибами своего тела. Погодя ружье-пушку установили на турели на торпедолове. Когда катер выходил ловить торпеды во времена массового пролета северном птицы, ее успешно использовали.

Собрались охотники в сочельник поутру, а вечером уже стучались в избу к нашему общему товарищу, охотнику из деревни Ненокса, — Егору. На дворе стояла темная морозная ночь. Дым из труб поднимался вертикально вверх. Кое-где взлаивали и тут же замолкали собаки. Даже брехать им было холодно. Если бы в небе засверкал холодный месяц, его тут же украли бы черт с Солохой. Но месяца не предвиделось, потому что - новолуние. Деревня притихла перед Рождеством, как воины перед боем.

* Слопцы - деревянные, изготавливаемые на месте одним топором, охотничьи самолоны на боровую дичь.- Э. К.

Войдя в дом к Егору, мы поняли, что к встрече Рождества все готово. Стол накрыт, как полагается, и Вифлеемская звезда уже взошла. Оставалось дождаться праздничного визита местного батюшки, чтобы, получив его благословение, приступить к трапезе. Так было здесь принято. Святой отец не заставил себя ждать. Когда он вошел, Егор стремглав кинулся со стаканом водки и соленым огурцом под батюшкино благословение. Благословив хозяев и осенив сидевших за праздничным столом действительных членов КПСС крестным знаменем, пастырь вернул Егору протянутый им стакан с водкой и, указав перстом на стоящую на столе одну из наших фляжек со спиртом, молвил:

- Налей вот это!

Дождавшись исполнения своего священного повеления, он встал спиной к печке, задрал бороду горе для спрямления пищевода и влил целый стакан ректификата в раскрытое хайло. Могучее чрево ответило радостным праздничным бульканьем. Откусив половину “квадратно-гнездового” огурца*, священнослужитель отворил дверь плечом и, качнувшись, скрылся в клубах ворвавшегося из сеней морозного воздуха. Позже узнали, что после нашей избы батя сумел одолеть еще два дома и залег.

* Квадратно-гнездовой — насильственно внедряемый способ выращивания огородных культур в ту эпоху.— Э. К.

Праздник продолжался до утра. К утру нас разложили по лавкам, и до обеда мы хорошо поспали. Собравшись на обед, не обнаружили мичмана Колю. Накануне, в самый разгар веселья, Коля покинул компанию, чтобы навестить знакомую вдову и, поздравив ее с Рождеством, утешить. Ушел и пропал. Пообедав, охотничья команда не очень уверенно вышла из дома и встала на лыжи. Через две версты хорошего бега вернулись уверенность и мичман Коля, догнавший команду уже за околицей. Выглядел мичман неважно. Видно, утешать вдову оказалось не так просто.

А на другой день мы добыли сразу двух лосей. Урок комбрига выполнили. В памяти остались горы мяса, перетасканные из лесной чащобы к санному пути, чтобы потом довезти их до города. Лосей сдали в военторговс кую лавку, а наши дети целую неделю ели мясо.

Однажды прибывший летом на Северный флот Главком посетил его бригаду и осмотрел все помещения и территорию. Как положено, Главкома сопровождал комбриг. В одном из закоулков двора Главнокомандующий обратил внимание комбрига на торчащее из асфальта бревно и удивился. На севере бывает, что иногда разные предметы в сильные холода “выжимает” на поверхность из болотистого грунта. Так было и сейчас. Сваю продавило через асфальт еще зимой. Привычные к такому явлению северяне не обращали на нее внимания. Удивленному Главкому разъяснили суть явления, и он, успокоившись, улетел. Наумыч тут же приказал забить сваю поглубже.

Все проходило спокойно, пока в нашем стане не появился дед Сельдя, живой беломорский двойник литературного деда Щукаря. Как-то раз вместе с Леней Брюханом мы парились в бане у нашего знакомого в деревне Солза. Хорошенечко поддав пару, мы млели на полке, когда в баню вошел голый дед в ушанке и рукавицах с березовым веничком под мышкой. Он остановился на пороге, обвел нас своим взором из-под лохматых бровей и констатировал:

Положил веник и, схватив ковшик, стал поддавать пару. Хорошо топленая баня откликнулась нетерпимым жаром. Хватив жару, мы с Леней сначала со стуком упали с полка на самый низ и тут же по-пластунски, чтобы не опалить загривки и копчики, выползли в предбанник. Для нас баня закончилась. Так мы познакомились с дедом Сельдей.

В тот день у землянки дед Сельдя появился под вечер. Говорили, что он обладал фантастическим нюхом на спирт и его производные. А накануне ночью мне пришлось оставить в городе свой мотоцикл, которому надоело ездить по шпалам и он перестал заводиться. Обратная дорога к промыслу заняла четыре часа хорошего пешего хода. Путь через деревню Солза проходил днем. Меня заметили. А так как я шел с ношей, то селяне обсудили что и как. Нес же я “водолазный” спирт, которого в последнее время рыболовам стало катастрофически не хватать и к тому уже близилось время устройства отвальной.

Так или иначе, дед учуял, взял след и явился. В тот вечер варили уху по-беломорски: сначала в полноценном ведре (12 л) на костре отваривается навага. Ее ловят в море “мордами” (мережками) и перед закладкой только потрошат. Вываренную рыбешку вынимают и раскладывают на берегу для чаек. Во вторую закладку идет ручьевая форель “пеструшка”, в изобилии населяющая ручьи-марьи, во множестве впадающие в море. Ее тоже только потрошат. Попав в кипяток, через некоторое время просто форель становится форелью “о бле”, как говорят французы. Тут же надо бы добавить в уху “Шабли”. (Такое вино. Но у нас было только немного “белого вина”, как называл водку мой дедушка - отставной солдат лейб-гвардии Измайловского полка, и вина нам стало жалко). Поголубевшую форель мы просто выложили на чисто оструганные топором плахи у костра и посолили. В третью закладку пошла Рыба. Выбрали семгу килограмма на 3-3,5, выпотрошили, очистили от оставшейся чешуи (последствия появления в море шуги) и, разрезав ее на несколько больших кусков, опустили в ведро. Тут же добавили пяток целых очищенных луковиц среднего размера и соли. Кипение третьей загрузки длилось до развара головы. Когда голова сварилась, куски рыбы выложили на плаху и тоже посолили. Луковицы раздали едокам.

А на дворе стоял октябрь. Холода не замечали, потому что мысли об ухе у костра и предвкушение банкета согревали. Разлили по кружкам спирт, разбавленный водой из ручья по широте (64°35,7). По закону флотского гостеприимства Сель-де вручили кружку и ложку, а также подстелили на бревно ватник, чтобы ему хорошо сиделось. Вечер и ночь были тихими и звездными. Три дня державший нас в напряжении штормовой полуночник сник, и мы расслабились. Пили за прекрасных дам, поскольку рядом их не было и они не мешали нам делать это. Закусывали ухой, доставая ее ложками прямо из ведра. Пили и почему-то не пьянели. Спирт что ли попался освежающий. Лишь попозже, когда деда потянуло на песни, мы поняли, что все дело в ухе. Она оказалась сильнейшим нейтрализатором. А дед пил спирт и закусывал рыбкой, заявляя, что уху он есть не будет, чтобы оставить место для спирта. А воды (то есть ухи) он и дома напьется. Не понимал, бедолага, прелести национального блюда.

Сгоряча спать улеглись у костра, но, когда пошел снег и стало нестерпимо холодно, забрались в землянку, быстро протопили буржуйку и забылись богатырским сном. Наутро встали поздно, с солнышком. Сети были сняты еще вчера, и оставалось лишь увязать нехитрое добро и, позавтракав, отправиться на станцию, чтобы успеть к ненокскому подкидышу. Разожгли костер. Оставшееся в посуде полведра ухи превратилось в заливное, которое можно было есть без помощи ложек. Похмеляться не стали, потому что голова не болела, да и нечем было. Спирт вчера “испарился”. Еще сегодня не хватало деда Сельди. Однако вскоре его вместе с головной болью и без штанов обнаружили в землянке под одним из топчанов. Дед стонал, жаловался на судьбу и просил вернуть ему штаны. Начались поиски, оказавшиеся безрезультатными. Наклонившийся над костром за угольком для прикуривания мичман Боря вдруг спросил:

- Дед, а какие пуговицы были на твоих брюках?

- Солдатские медные. Они не ломаются, когда застегиваешь ширинку - отвечал дед.

Езда на мотоцикле увлекала меня своей схожестью с романтической верховой скачкой на лошадях. Казалось, что ничто не заставит меня пересесть из верхового седла в карету, то бишь в автомобиль. ан нет. Пересадка свершилась, но гораздо позднее, чем могла произойти.

А мотоцикл плотно вошел в мою жизнь. В Северодвинске и Обнинске, куда ненадолго приходилось выезжать на учебу, я с ним не расставался. Средней тяжести, достаточно сильный и зеленый, как кузнечик, “ИЖ-49” с низкой посадкой позволял при езде по бездорожью включать в работу собственные ноги, помогая “ижику” вылезать из грязи. В Северодвинске ездить было легко. По-моему, автоинспекция там еще не обосновалась. Почему-то в городе часто встречались проложенные поперек улиц разные трубы. Трубы сверху обшивались досками, чтобы транспорт мог переезжать через них. В мотоспорте такое препятствие называют “горбатым мостиком”. Очень правильное название. Если хорошо разогнаться и, не тормозя, въехать на мостик, то в следующий момент, согласно фундаментальным законам механики, окажешься в воздухе, правда, ненадолго. Научившийся летать плавно приземляется и едет дальше. Неуч учится. И в том и в другом случае просто дух захватывает!

Когда я приехал в Обнинск, то среди офицеров лодочных экипажей обнаружил еще несколько “мотофанатов”. На мотоциклах мы объездили весь юг Московской области и часть Калужской. Наведывались в Малоярославец и в Боровск, в Тарусу и Тарутино, в Москву и Калугу. В одной из книг про вторую мировую войну на глаза мне попался фрагмент доклада фельдмаршала фон Бока фюреру. Фельдмаршал пытался оправдать задержку танковой дивизии, наступавшей по дороге Медынь - Верея. Запомнились слова: “Мой фюрер, это нельзя описать словами. Это надо прочувствовать!” И я решил прочувствовать.

Так что Онежский тракт по сравнению с древнерусской дорогой показался асфальтированным.

Офицеры жили дружно. На самообслуживании. Внештатным жильцом был Кот (так и звался). Кот имел живой вес килограммов восемь, серо-полосатую, “помойную”, масть и независимый характер. Дополнительной характеристикой Кота была его абсолютная бесшумность. Даже мяукал Кот “шепотом”, лишь на звуке шумного выдоха. Кот в общежитии вел себя деликатно, но по-хозяйски. Ограничений в перемещениях по квартире не терпел. Все двери (кроме входной) открывал сам (да они и не закрывались никогда!). Ел Кот все, что дадут. Не гадил. Уходил утром, как на службу, вместе со всеми. Иногда на несколько дней. Появлялся незримо и ниоткуда. Появлялся, и все!

В один из февральских вечеров 1958 года инженер старший лейтенант “А” оставался в общежитии в одиночестве. Его товарищ “Б” из общежития съехал по причине прибытия молодой жены. Остальные разошлись кто куда. Кто-то был в дежурстве, кто-то отправился в кино или “на плясы” в Дом офицеров (это молодежь), а кто и “к Эдельману”, поужинать с бутылочкой портвейна. “А” в этот вечер собирался проявить фотопленку и почитать часок-другой.

Проявленную пленку после промывки “А” “прикнопил” к стене над своей кроватью. Читать почему-то расхотелось. Решил как следует выспаться перед завтрашним зачетом по устройству подводной лодки. Погасив по всей квартире свет, улегся и сразу же провалился в глубокий сон...

СТРАХ пробил навылет каждую клетку старлейского тела! Каждый волосок (включая и ворс на шерстяном одеяле!) встал дыбом! НЕЧТО! Откуда-то сверху! После мгновенного шороха и тупого удара ОБРУШИЛОСЬ на засыпающего, ВДАВИЛО его в постель, СКАЧКАМИ ПРОНЕСЛОСЬ от груди к ногам и ИСЧЕЗЛО!

В тот момент, когда обходивший квартиру Кот поравнялся с засыпающим “А”, нижний конец высохшей фотопленки “откнопился”, и пленка, шурша, свернулась спиралью. Котяра, будучи охотником-профессионалом, с места в прыжке взлетел на шорох и, врубившись башкой и остальным организмом в стену, рухнул на уходящего в нирвану старшего лейтенанта.

Вспомнился старшина Дмитрий Белов. Он бы посочувствовал! Сон отлетел. В голове стало весело. До возвращения обитателей общежития из своих вечерних странствий удалось дочитать последнюю сотню листов “Наследника из Калькутты” - бестселлера, только что увидевшего свет.

Много лет спустя “А” перебирал в памяти эпизоды из прожитого, пытаясь понять “формулу страха”. По содержанию многих “эксидентов”* страх в них вроде бы должен был присутствовать, но он не только не вспоминался, его просто не было! Почему?

Один из таких случаев имел место не более чем через месяца полтора после “ужасного” случая с Котом. “А” с двумя крепкого телосложения матросами из экипажа своей подводной лодки заступил в гарнизонный патруль и был оставлен при комендатуре дежурной группой на случай выезда при непредвиденном “ЧП”. Таковое не заставило себя долго ждать. Звонили из милиции. Сообщили, что сбежавший накануне из зоны уголовник находится сейчас у своей “шмары” в одном из бараков близ “Кулацкой слободы”**. Сейчас он во хмелю, окружен, но вооружен. Следовательно, для его взятия необходима поддержка Вооруженных Сил: “Хорошо бы морячков!”

На следующий день в ресторане сам Эдельман подошел к столику: “Андрей Андреевич, вы вчера, говорят, самого „Серого" взяли! Не страшно было?” Выслушав ответ, пожал плечами. Видно, не поверил. А страшно действительно не было!

Открытие состоялось как побочный результат “Совмещенных приемо-сдаточных государственных испытаний”. Поэтому мировой общественностью оно осталось незамеченным.

До описываемых событий передача Военно-морскому флоту кораблей, построенных промышленностью, совершалась в два этапа - раздельно проводимые заводские и государственные испытания. Однако неутолимое стремление (московских адмиралов и руководства судостроительной промышленности) к приумножению своей славы, а также глубоко укоренившаяся всенародная привычка к “досрочному перевыполнению плана” привели к возникновению упомянутых выше совмещенных испытаний.

Лодка вышла в море с двумя экипажами на борту: заводской сдаточной командой с заводским ответственным сдатчиком во главе, ответственным за то, чтобы все “железо” работало, как предписано в Технических условиях; и штатным экипажем из моряков во главе со своим командиром, капитаном второго ранга Владимиром Семеновичем, ответственным за управление кораблем и уставной порядок. Кроме названных экипажей на борту присутствовали в количестве около двух десятков члены Государственной комиссии (представители Военной приемки от ВМФ и специалисты Военно-морских НИИ), в обязанности которых входило следить затем, чтобы передача из полы в полу поводьев от двадцати тысяч лошадиных сил прошла без надувательства с одной стороны (промышленности) и попустительства с другой (штатный экипаж).

Вообще подводные лодки с торпедным вооружением, включая и атомные, не отличаются просторностью. Свободного места хватает ровно настолько, насколько этого требуют работа расчетов боевых постов и командных пунктов, а также беспрепятственное отправление подвахтенной частью экипажа своих основных жизненных потребностей - политзанятий, сна, еды, освоения специальности и др.

Сегодня на атомных плавучих подводных ракетодромах достаточно места и для спортивных залов с саунами, и для оранжерей, и для курительных (!) комнат, и для размещения матросов в двух-четырехместных каютах! В пятидесятые годы такое могло быть воспринято только как недопустимое послабление, граничащее с развратом!

В свете изложенного легко поверить, что обитаемый объем подводной лодки со ста двадцатью штатными спальными местами и четырьмя одноместными ватерклозетами, вместив в себя две с половиной сотни человеческих организмов (каждый с небольшим, но багажом), в первый день славного похода более всего напоминал внутренность Ноева ковчега в первый день потопа. Потом (во второй день) все как-то утряслось, но до второго дня еще следовало дожить!

Все это сообщается для того, чтобы читателю был ясен фон, на котором происходили описываемые события.

Оставив за кормой Северодвинский морской канал и выйдя на простор Двинской губы Белого моря, подводной лодке предстояло погрузиться и следовать в глубоководный полигон, по пути выполняя пункты обширной программы испытаний различных своих механизмов, одновременно отрабатывая штатный экипаж в интересах повышения его готовности к самостоятельному плаванию.

Заданный маршрут пролегал в относительной близости от западного берега с тем, чтобы, периодически подвсплывая под перископом, можно было контролировать свое текущее место по ориентирам (огням маяков и знаков), а при необходимости, как говорил бывалый первый штурман лодки капитан-лейтенант Геннадий Сергеевич, - “по лаю собак и результатам опроса местного населения”. Вторым штурманом подводной лодки (штурманенком) был бравый (но еще вполне зеленый) лейтенант Юрий Федорович. Оба штурмана являли собой крайние противоположные полюса штурманского профессионального пижонства. Первый демонстрировал артистическую небрежность в исполнении (как бы нехотя!) необходимых штурманских дел, не утрачивая, однако, цепкую наблюдательность ока (как бы дремлющего!), а второй весь состоял из Подчеркнутого аккуратизма и пунктуальности. Карандаши в подставке были постоянно (особым образом!) остро заточены и выстроены по ранжиру, края ластика, лежащего на путевой карте, были строго параллельны ее кромкам, а движения могучих борцовских рук штурманенка при работе отличались нарочитым изяществом. Каждое мановение завершалось “балетной точкой” - коротенькой фиксацией конечного положения руки. Не хватало только отставленного в сторону мизинчика при использовании прокладочного инструмента!

При всем различии стилей работы оба штурмана прокладку пути, ведущуюся на путевой карте параллельно с автопрокладчиком, осуществляли идеально, без малейшей погрешности (в этом потом все с радостью убедились!).

С прибытием в точку погружения Геннадий Сергеевич записал в навигационный журнал уточненные координаты подводной лодки.

Запись была заверена подписью командира. Балластные цистерны шумно ухнули, принимая забортную воду, и лодка на ходу 10 узлов ушла на глубину 25 метров.

Следует сообщить малосведущим читателям, что в пятидесятые годы глубина погружения, равная двадцати пяти метрам, считалась “безопасной” для плавания; всех подводных лодок (от столкновения с надводными кораблями). С началом 60-х годов для атомных подводных лодок “безопасная” глубина была увеличена до тридцати метров.

Судя по карте, большая часть маршрута до точки всплытия проходила по местам с глубинами моря в 65-70 метров. Зная это, ответственный сдатчик стал настойчиво подбивать командира погрузиться на глубину 30 метров с тем, чтобы, кроме предусмотренных на время перехода пунктов программы, выполнить и дополнительный - “работа в течение энного числа часов средств движения подводной лодки на глубине не менее 30 метров и такой же глубине под килем на ходу 18 узлов”. Согласие командира позволило бы выкроить дополнительное время для выполнения других пунктов программы испытаний.

Для понимания реакции командира на такое предложение следует отметить, что скорость подводного хода 18 узлов воспринималась в те годы как небывало высокая! Опыта управления подводной лодкой на таком ходу не имел еще ни один командир и ни один “рулевой-горизонталыцик”, даже очень бывалый. После недолгого раздумья командир заявил, что, не зная, как эта стометровая громадина на таком ходу будет слушаться горизонтальных рулей, он будет драться за каждый лишний сантиметр под килем и что он не желает присутствовать на своих похоронах, пусть даже они окажутся коллективными, но сэкономить время он не против. Сторговались. Дали ход 18 узлов, и на глубине 25 метров все три тысячи тонн головной отечественной атомной подводной лодки помчались к светлому будущему!

На лодке была объявлена “боевая готовность № 2”. По этой готовности у работающих механизмов находился только личный состав вахтенной боевой смены да заводские специалисты, занятые контрольными замерами. Вахтенный офицер правил службу и каждые 15 минут включал эхолот для замера глубины под килем. Отсчеты эхолота соответствовали карте. Под килем было то 35, то 40 метров. Акустики каждые 5 минут докладывали: “Горизонт чист!”, что означало отсутствие каких бы то ни было шумящих целей в доступных для шумопеленгаторной станции “Арктика” ближних и дальних окрестностях. Все шло как надо, в полном соответствии с порядком, предписанным “Правилами службы на подводных лодках”. Однако некоторая напряженность витала в воздухе. Владимир Семенович почти не покидал центрального поста и внимательно следил за работой боцмана, управлявшего носовыми и кормовыми горизонтальными рулями.

Время было ночное. Личному составу, свободному от вахты, разрешалось отдыхать. При ограниченном числе спальных мест для сна использовался любой безопасный закоулок между, над и под механизмами. Оба штурмана подводной лодки, несущие вахту в две смены, из рубки не выходили. Для посменного отдыха они использовали узкий промежуток (нору) между столом автопрокладчика и носовой переборкой, куда был затолкан ватный матрасик, на котором в момент географического открытия отдыхал, лежа по стойке “смирно”, первый штурман.

Первые признаки надвигавшегося ЧП обозначились глубокой ночью в тревожном возгласе командира: “Боцман! Держи глубину! Рули на погружение!” Лодка в этот момент уверенно перла с двадцати пяти метров наверх! На двадцать четыре... на двадцать три метра!.. И носовые, и кормовые горизонтальные рули были положены на погружение, но лодка не слушалась! Момент осмысления этого явления совпал с моментом открытия. Этот момент был отмечен каждым, кто находился на борту, даже если он спал, так как мощный толчок, который испытала подводная лодка, достался и ее обитателям. Многие попадали. Некоторых сбросило с коек. Начальник радиотехнической службы потом при случае охотно живописал, как он перелетел с верхней кормовой на нижнюю носовую койку в четырехместной каюте второго отсека. По великому везению никто на лодке увечий не получил. Все травмы ограничились синяками, ссадинами и острыми впечатлениями. Самые острые впечатления испытал вахтенный штурман (штурманенок). Острота была усугублена доносящимися из-за (из-под) автопрокладчика словами первого штурмана, из которых следовало, что, может статься, карьера обоих штурманов этой посудины завершилась, и до конца дней своих им предстоит прокладывать путь от нар до параши.

По аварийной тревоге лодка вылетела на поверхность и застопорила ход. Эхолот показывал двадцать шесть метров под килем. В считанные секунды на мостике оказались командир и вахтенный штурман. Следом за ними рулевой-сигнальщик с прожектором. В центральном посту на перископе “повис” первый штурман. Оба штурмана, один с мостика, используя пеленгатор, второй - через перископ, спешно брали пеленги на береговые огни и щелкали секундомерами. Механик Юрий Артемьевич с разрешения командира поднялся на мостик и вместе с командиром в четыре глаза в свете прожектора, которым сигнальщик освещал палубу, пытался определить состояние видимой части корпуса. Повреждений (по крайней мере, видимых) не было. Определение места подводной лодки, судя поданным пеленгования и по радиолокационной “картинке”, показало, что отмеченное на карте счислимое место подводной лодки совпадает с истинным. Командир заверил своей подписью прокладку на путевой карте и записи в навигационном журнале. Настроение обоих штурманов заметно улучшилось, хотя под сомнением оставалась достоверность использованной карты. Штурманов одолевали угрызения - не прохлопали ли они какого-либо “извещения мореплавателям” о необходимости корректуры карт. Начальник радиотехнической службы (он же связист) инженер-старший лейтенант Андрей Андреевич спешно готовил радиопередатчик к передаче донесения о происшедшем. В переданном через 10-15 минут после всплытия сообщении на базу значилось, что подводная лодка имела на переходе касание грунта при движении на глубине в 25 метров в точке с координатами (широта, долгота).

Светало. В ответной радиограмме с берега предписывалось оставаться в точке всплытия до особых распоряжений. Объявили “боевую готовность № 2 надводную”. Вахтенный офицер, Андрей Андреевич, пока еще не допущенный к самостоятельному несению ходовой вахты, вместе с опекающим его старпомом Виктором Дмитриевичем занял место на мостике. Нести вахту не было скучно, так как Виктор Дмитриевич каждые две-три минуты вымогал из Андрея Андреевича ответы на вопросы, касающиеся управления подводной лодкой в надводном и подводном положении, текущего состояния механизмов подводной лодки, знания навигационного оборудования театра, правил расхождения судов в море и других, не менее важных для жизни на флоте тем. Ответы на вопросы оказывались преимущественного правильными, хотя и не моментальными. В интервалах между ответами на вопросы вахтенный офицер давал команды на руль с учетом докладов штурмана и о завершении заданного галса. Дело в том, что “оставаться в точке всплытия” подводная лодка могла, лишь маневрируя на малом ходу. Встать на якорь она не могла по причине отсутствия оного (по странной причуде конструкторов). Замеры глубины под килем показали, что обнаруженная банка весьма невелика и отыскать ее можно лишь по особому везению. Тем не менее гидрографическое судно (как сообщил по радио берег) уже было направлено для подробного исследования района. Той же радиограммой подводной лодке предписывалось следовать дальше по плану.

Штурмана оттаяли окончательно. Факт получения такой радиограммы подтверждал их непричастность к отсутствию банки на путевой карте.

Дальнейшие дни испытаний прошли в напряженной, но плодотворной работе. Пережитая коллизия оказалась хорошей психической разрядкой. Работали спокойно. После замера скоростей на мерной миле уЛопшеньги прошли в глубоководный полигон и погружались на предельную для этого проекта лодок глубину - 310 м (!). Другие подводные лодки в то время таких глубин не знали! Результаты погружения убедили высокую комиссию в достаточной прочности корпуса (Хотя и потрескивали легкие переборки между каютами в жилых отсеках и заклинивало двери, а с внутренних поверхностей прочного корпуса кое-где отлетала пробковая облицовка!). Незначительные протечки сальников были не в счет. Энергетическая установка работала, как часы. Через пару недель обширная программа испытаний была выполнена полностью. Прибыли в базу. Водолазы осмотрели подводную часть корпуса. Никаких повреждений! Последствия касания грунта состояли лишь в утрате одного из двух “подкильных концов” (эдакие предусмотренные на случай спасательных работ две стальные ленты шириной сантиметров в пятнадцать и в сантиметр толщиной, охватывающие “подбрюшье” подводной лодки и закрепленные специальными креплениями выше ватерлинии по левому и правому борту)*.

* Несколько позже их перестали устанавливать на АПЛ.- А. С.

В торжественной обстановке на подводной лодке был поднят Военно-морской флаг! Корабль вошел в строй... И немедленно встал под покраску и отделку внутренних помещений, так как до этого красить было бы бессмысленно. Нет таких лакокрасочных покрытий, которые бы выдержали двухнедельное воздействие более чем двойного экипажа на борту!

Вот и весь рассказ. Осталось только объяснить, какая неведомая сила выпихивала лодку на поверхность перед ударом о грунт. Все очень просто. Идя на повышенной скорости, подводная лодка “подминала” под себя встречную воду. Эта “водяная подушка” отжимала корабль от дна к поверхности. В результате дифферента на корму касание грунта произошло вскользь и только средней частью корпуса. Спасибо Владимиру Семеновичу, согласившемуся на ход в 18 узлов! Шли бы на ходу 8-10 узлов, последствия могли бы быть иными.

Еще штришок. Второй штурман, Юрий Федорович, с того момента года два очень бурно реагировал на исполнение в его присутствии дурацкой авиационной частушки: