Москва. Осень 1990 г. Возвращаясь из Берлина, я уже знал, что отныне все насущные дела мои придут в упадок, потому что я буду искать и собирать все о человеке по имени Петр Алексеевич Новопашенный, пока не узнаю о нем все, что возможно.

Имя Новопашенного все же попало на скрижали истории, и хотя цензоры двадцатых, тридцатых и всех последующих годов постарались и вовсе соскрести его: сначала убрали с морской карты, переименовав остров его имени, вычеркнули всюду, откуда могли, - из мемуаров, географических справочников, Морского Атласа, научных статей, но имя человеческое как трава, которая и под камнем пробьется.

Пожалуй, первым упомянувшим о нем был врач "Таймыра" Л. М. Старокадомский. Открываю его книгу "Экспедиция Северного Ледовитого океана", изданную в 1946 году: "П.А. Новопашенный, назначенный в экспедицию на "Вайгач" после окончания Морской академии по Гидрографическому отделению, проработал два года в Пулковской обсерватории и был одним из наиболее опытных гидрографов-геодезистов во флоте".

Немного, но все же... Из этой же книги узнаю, что существует отчет об экспедиции, написанный Новопашенным в соавторстве с Вилькицким и Старокадомским.

Прекрасно, значит, и в этих строчках живет человек.

Выписываю из "спецхрана" Ленинки морские журналы русской эмиграции. Листаю парижскую "Военную быль", пражский "Морской журнал", сан-франциские "Морские записки". Там строчка, тут строчка, словно искры отгоревшей жизни. "Попал в плен к японцам под Гензаном командиром парусной шхуны в 1904 году...". "Жил год в Японии". Ага, теперь ясно, почему жасминовый чай и дальневосточная экзотика,

Советская монография "Моонзундская операция", 1928 год. Тираж 800 экземпляров. Автор барон А. М. Косинский, преподаватель Военно-Морской академии РККА, приводит такие слова адмирала Бахирева: "Начальник службы связи капитан 1 ранга Новопашенный шел навстречу нашим нуждам и просьбы наши им исполнялись, если к тому представлялась возможность. Разведок фактически мы производить не могли, но все же достаточно осведомлены были о движении и возможных намерениях противника из его телеграмм".

Вот как! Значит, Новопашенный возглавлял центр на Балтике по радиоперехвату и расшифровке переговоров германского флота. Знать бы ему тогда, что не пройдет и трех лет, как судьба забросит его на жительство именно в Берлин.

Строки из воспоминаний капитана 1 ранга И. И. Ренгартена: "Бедный Новопашенный бьется как рыба об лед, до чего все развалилось - не может пройти гладко такая ясная вещь, как выставление поста службы связи, ибо в дело путаются и начальники, и комитет и мешают друг другу... С Залиса ему сообщили, что теплой одежды не надо присылать, ибо не намерены зимовать и с первым холодом кончат воевать - пойдут по домам..." А вот еще из той же работы: Новопашенный в 17-м - глава "офицерского профсоюза" - председатель комитета Союза морских офицеров города Ревеля (СМОР).

Капитан 1-го ранга П.А. Новопашенный

Еще мне удалось выудить из архивов, что в 1916 году Новопашенный был командиром строящегося в Ревеле эскадренного миноносца "Константин". Еще раньше, сдав "Вайгач" в 15-м году, принял эсминец "Десна", что родился он в 1881 году 6 марта. Всю жизнь был холост. равославный. Штурман 1-го разряда. Кавалер орденов Св. Анны 4-й степени ("За храбрость"), 3-й степени с мечами, 2-й степени и Св. Владимира 4-й степени.

И последние сведения из недавно вышедшей книги К. Богданова "Под адмиралтейским шпицем": "Летом 1918 года Совнарком РСФСР утверждает военмора Новопашенного начальником Гидрографической экспедиции Восточно-Сибирского района, чтобы наладить вывоз хлеба из глубин Сибири. Но готовые к походу суда Вилькицкого и Новопашенного попадают в Архангельске в эпицентр политического шторма. Власть на Севере переходит в руки Временного правительства Северной области. Вся флотилия Северного Ледовитого океана спускает красные флаги и вновь поднимает Андреевские.

"Адмиралтейская набережная, 2. Главное гидрографическое управление. Комиссару.

Секретно.

Экспедиция Вилькицкого до переворота в Архангельске в море не выходила. Вся экспедиция, вероятно, перешла на сторону противника, так как при эвакуации советских учреждений их обстреливал "Таймыр". Сведения эти получены от Грязгубисполкома архангельского тов. Попова.

Начштаба Самойло".

Вот и все. Мне удалось вызвать из небытия, увы, лишь скелет судьбы этого человека. Однако ворошение старых эмигрантских журналов не прошло без пользы. В одном из номеров "Морских записок" я обнаружил статью Николая Транзе. Она захватила меня своим драматизмом и, увы, реликтовым благородством. Вот о чем он поведал.

Арктика. Начало 1915 г. Дойдя до Таймырского полуострова, тяжелый лед принудил экспедицию Вилькицкого стать на зимовку у мыса Челюскина. "Таймыр" зимовал в 16 милях от места зимовки "Вайгача". С наступлением полярной ночи старший лейтенант А. Н. Жохов, незадолго до этого переведенный с "Таймыра" на "Вайгач", тяжело заболел. Через несколько дней, когда выяснилось, что дни его сочтены, А. Н. Жохов выразил желание повидаться перед смертью со своим другом, старшим лейтенантом Н. А. Транзе, старшим офицером "Таймыра".
С "Вайгача" была послана радиограмма, извещающая, что Жохов очень болен и просит Транзе навестить его.

"По получении этой радиограммы, - писал Транэе, - я пошел к начальнику экспедиции за разрешением взять двух-трех матросов-добровольцев для похода налегке на "Вайгач". Разрешение было получено. Иду в помещение коман-ды, читаю радиограмму, объясняю мое положение, как ближайшего друга Жохова. Рисую обстановку и условия пути.

Вызвал охотников. Оказалось их много. Выбрать было нелегко, жалко отказывать энтузиастам.

Поторопив их с приготовлениями, пошел налаживать санки, провизию, палатку, снаряжение. Все было предусмотрено и при возможном минимуме веса. Собравшись, мы тронулись.
Была еще полярная ночь, не считая нескольких минут восхода солнца около полудня над горизонтом, температура была около - 45°С и ниже.

Шли мы долго, без остановки и еды. Я шел впереди по компасу и звездам, мои спутники тянули сани. Вдруг - высокий торос, а за ним... трещина. Перейти ее нельзя было, оставалось ждать, когда она подмерзнет. Пока разбивали палатку и приготовляли харч, я вошел вдоль трещины. Недалеко от остановки я обнаружил небольшой осколок льдины в трещине, образующий как бы островок в ней. Вода вокруг замерзала на глазах.

Довольный своим открытием, я вернулся в палатку, достал из своего мешка жестяную банку с водкой, которую я сознательно, вопреки нашим правилам, захватил с собой для этого "ударного" дохода, и начал наливать ее в рюмку. Не тут-то было: ни капли, а банка тяжелая! Водка замерзла! Первый раз в жизни пришлось водку не замораживать, а оттаивать на примусе, чтобы налить по рюмке перед едой.

Быстро похарчив, подошли к трещине у моего ледяного "островка". Надев лыжи, я по только что образованному льду перескочил через нее. Привязав кусок льда к захваченной с собой для этой цели веревки (да простят мне моряки это слово), я ее перебросил своим спутникам и перетянул санки на свою сторону. Тем же приемом помог и им присоединиться ко мне.

Пошли дальше. На ходу перехватили шоколада и сухарей. Наконец, по моим расчетам, мы прошли все расстояние, а огня с мачты "Вайгач" не видно. Подыскав вблизи высокий торос, все мы взобрались на него. Огня нет. Что делать? Стало ясно только одно: решение должно быть принято на месте.

Разбили палатку, опять разогрели водку, поели, согрелись горячим чаем. Стал вслух обсуждать наше положение, делясь всеми деталями со своими спутниками. Первое: курс на "Вайгач" я держал очень точно, значит, из-за компаса большой ошибки в направлении быть не может. Второе: расстояние. Его на глаз здесь, конечно, не оценишь, но на мне были три шагометра - один на поясе, один в кармане, один на торбазе. Еще раньше я тренировал себя при прогулках по льду. Для этой цели я проложил "мерную милю" через разного рода лед, от гладкого до очень торосистого. На этом отмеренном расстоянии я ходил взад и вперед с несколькими шагометрами, каждый раз сличал их показания с пройденным расстоянием. Этим путем я установил наилучшие места их размещения, поправки и длину своего среднего шага. Таким образом, и второй вопрос, вопрос расстояния, тоже не вызывал сомнений.
Оставался третий фактор - метеорологический. Не развернуло ли ветром ледяное поле во время нашего похода так, что курс изменился? Иначе говоря, считая отходную точку "Таймыра" неподвижной, не изменился ли пеленг от нее на "Вайгач"? Другой причины не было и быть не могло.

Если принять разворот ледяных полей за единственную причину отклонения, то встанет вопрос: а в какую сторону он мог произойти? К западу или к востоку? Решение этого вопроса стало кардинальным. Рассуждение, что "Таймыр", будучи ближе к берегу, если и разворачивался со своим полем, то меньше, чем "Вайгач", с учетом направления ветра, привело меня к выводу: расстояние мы прошли, но находимся к востоку от "Вайгача".

Насколько? Неизвестно, но я не предполагал его большим. Разобравшись таким образом в обстановке, я честно объявил своим компаньонам о трудности нашего положения.

Находимся мы на огромном просторе, темнота почти круглые сутки, сугубые морозы, небольшой запас провизии и керосина. Непогода - пурга или метель, всегда возможные в это время, - может быть для нас погибельной, следовательно, времени терять нельзя. Идти дальше вперед на север рискованно, если расстояние уже пройдено. Идти на восток - кажется сомнительным. Оставаться на месте - просто нет смысла. Остается одно направление - на запад.

Однако ввиду того, что это лишь логический вывод, и не считая себя вправе подвергать своих спутников этой опасности, я предложил такой план. Они остаются в палатке на месте, из связанных лыж делают мачту, на которую прикрепят керосиновый фонарь, а я один пойду прямо на запад в поисках клотикового огня "Вайгача". Если увижу его скоро, вернусь на их огонь и вместе пойдем на "Вайгач". Если увижу огонь не скоро, то есть расстояние до "Вайгача" будет для меня ближе, чем возвращаться к ним, я пойду на "Вайгач", а за ними придет партия с корабля. Если же я огня вообще не увижу, то возвращусь обратно к ним, и то же самое проделаем в направлении на восток.

Особо подчеркнул им, что сама судьба их может зависеть от огня на лыжной мачте. Советовал им, чтобы он светил как можно ярче и был бы под постоянным наблюдением.

Взяв шоколад, сухари и винтовку, а также кинжал из своего мешка - браунинг для этого похода у меня был в кармане, - я пожелал моим сотоварищам скорой встречи и пошел один в темноту.

Шел целый час... Взбираюсь на торос, впиваюсь глазами в горизонт - огня нет. Штурманским способом прикидываю в уме, чему равен угол моего отхода от палатки. Пройденное расстояние - миля или полторы. При пробеге от корабля в 15 миль получаю около 5°. Величина угла смутила меня, ни в то же время указывала, что если взятое мною направление верно, то "Вайгач" уже недалеко от меня. Решил ВДШ дальше. Чаще и чаще всхожу на вершину торосов - огня нет.

Вдруг мозг прорезает краткая фраза телеграммы с "Вайгача", полученной нами накануне выхода: "Будьте осторожны, сегодня впервые видели следы медведей".

Холод пробегает по спине, воображение разыгрывается. При неожиданном треске льда вблизи невольно сжимаешь винтовку, трогаешь кинжал, браунинг. Время течет убийственно медленно. Проходит еще полчаса, а огня нет! Начинаю сомневаться в логике своего размышления и принятого плана действий. Впервые закрадывается сомнение: а не на восток ли надо было идти? Подсчитанный в уме угол расхождения увеличивает сомнения. Не повернуть ли к палатке, пока не поздно? Решил, однако, пройти еще с полчаса. Очень тяжелы были эти последние минуты! Медведи, сомнения в правильности расчетов, неизбежность гибели партии и своей, если теперь не найду ни того, ни другого огня, - все это навязчиво сверлит мозг. Взбираюсь на торос и в страхе от него отскакиваю, падаю, испуганный раздавшимся из-за тороса громким треском. Успокаиваю свои нервы и вновь взбираюсь на вершину... Прямо но курсу и невдалеке открылся огни. Оставляю воображению читателя пережитое мною в эту секунду. Я почти бежал на огонь, постоянно от меня скрывавшийся за торосами.

Поднявшись на верхнюю палубу "Вайгача", я неслышно спустился в кают-кампанию. Надо было видеть изумление моих друзей, увидевших меня одного.

Внеся с собой холод полярной ночи в теплое помещение корабля, я, раэоблачась, объяснил Наупокоеву, где я оставил своих компаньонов, расстояние от них, направление, огонь на мачте лыжи, условия льда и т. д. Сейчас, же партия с Наупокоевым и Никольским, захватив собак, отправилась на поиски моих верных сподвижников этого незабываемого в полярную ночь путешествия.

Через несколько часов мы были все вместе, а до этого я сидел в каюте своего больного друга. Застал я его в тяжелом состоянии, и физическом, и моральном. Я это понял не потому, что он жаловался на что-нибудь, а именно потому, что он уже ни на что не жаловался и был в состоянии апатии почти все время в течение тех дней, что я провел с ним до его кончины.

Ушел он в экспедицию женихом. Жил мечтой о невесте, встрече, свадьбе, будущей жизни. Теперь же, когда мне порой удавалась навести его мысль на то, что так дорого и глубоко было на его сердце, он на минуту оживлялся, чтобы затем еще глубже впасть в апатию. Он просил меня похоронить его на берегу и вытравить на медной доске написанную им эпитафию, повесить ее на крест, сделанный из плавника, с образом Спасителя - благословение его матери.

Все это мною было свято выполнено.

Жохов был поэтом. Эпитафию себе он написал еще до моего прихода на "Вайгач" и прочел ее мне, сделав последние поправки:

Под глыбой льда холодного Таймыра,
Где лаем сумрачным песец
Один лишь говорит о тусклой жизни мира,
Найдет покой измученный певец.

Не кинет золотом луч утренней Авроры
На лиру чуткую забытого певца -
Могила глубока, как бездна Тускароры,
Как милой женщины любимые глаза.

Когда б он мог на них молиться снова,
Глядеть на ник хотя б издалека,
Сама бы смерть была не так сурова
И не казалась бы могила глубока.

Пророческими оказались слова его, он умер, не увидя восхода солнца после долгой полярной ночи.

Вечная память другу, честному человеку, недюжинному поэту, достойному офицеру!

По окончании приготовлений к погребению и с первой же сносной погодой гроб с покойным А. Н. Жоховым, покрытый Андреевским флагом, со скрещенным палашом и треуголкой на крышке, нелегко было доставить сперва на "Таймыр", а оттуда к месту погребения на западном Таймырском полуострове.

Первое желание покойного А. Н. Жохова было, чтобы его погребли в море, подо льдом, на месте зимовки "Вайгача". Мотив этого - нежелание доставить излишнюю физическую тяжесть экипажу корабля, а тем паче путешествие с его гробом по торосистому ледяному покрову до берега. Но мои возражения, а также дружная и сердечная атмосфера последних дней его жизни изменили это желание - он просил похоронить его на берегу.

Рытье могилы оказалось невероятно сложной задачей. Несколько часов напряженной работы показали полную бесплодность наших усилий. Что делать? Я предложил взрывать грунт подрывными патронами, несколько штук коих были взяты на всякий случай с корабля. Сделав небольшое отверстие в уже пробитом грунте, а глубокого мы сделать не могли, заложили патрон и взорвали его. Результат - самый ничтожный. Испробовав еще несколько способов, решили, что единственно, чем мы сможем добиться достаточной глубины могилы, - это вырубить ее в мерзлоте топорами.

Я послал распоряжение доставить на берег все топоры "Таймыра" и точильное колесо. Когда топоры прибыли и мы начали высекать ими мерзлоту, дело начало спориться, но топоры тупились ежеминутно. Когда гроб был привезен и с молитвой опущен в могилу, ружейным залпом мы отдали почесть усопшему товарищу".

МОСКВА. Осень 1990 г. Так в орбиту моих поисков вошли и эти два имени - Алексей Жохов и Николай Транзе.

Прямых потомков у Жохова не было - лейтенант ушел из жизни женихом. Но ведь наверняка были и боковые ветви - братья, сестры, кузены, племянники... Расспрашивал всех Жоховых, с кем случай сводил и в Питере, и в Севастополе, и в Москве. Не тот, не тот, не тот...

У океана печатного тот же нрав, что и у морской стихии: можно годами бороздить и тралить его глубины, а он однажды возьмет да и выбросит по воле волн на берег-стол то, что ты и представить себе не мог...

Ну откуда мне, москвичу, было знать, что ленинградская "Вечерка" опубликует в те самые дни, когда я выживал в объединяющемся Берлине, очерк "Запонка лейтенанта Жохова"[5]. И каким чудом вырезку из газеты занесло ко мне на Преображенку?

Впиваюсь в статью.

"Алексей Николаевич Жохов, правнук героя войны со Швецией и Англией капитана Г.Невельского..." Тут бы следовало сделать акцент на первопроходческих, исследовательских заслугах адмирала Невельского - ведь именно они и снискали ему славу - и на том, что правнук вполне поддержал ее. Их имена - на одной карте.

Но все-таки - запонка. Ее лейтенант Жохов забыл в либавском доме своего земляка-костромича капитана 1 ранга и затем флотского генерала Ратькова[6]. Это случилось, по всей вероятности, в 1910 или 1911 году, когда лейтенант Жохов еще служил на линкоре "Андрей Первозванный". Историю этой вещицы поведала журналистке ныне здравствующая дочь Ратькова - Марина Константиновна:

"Алексей Николаевич Жохов бывал у моего отца, председателя старшин Морского экипажа, по делам службы. Я была тогда совсем девчонкой. Но помню, как старшая сестра Елизавета не скрывала своего восхищения молодым красавцем лейтенантом. Она и сохранила этот маленький сувенир, который Жохов случайно обронил у нас. Был и его портрет, подаренный нашему отцу, но, к сожалению, пропал во время блокады".

Я узнал адрес Ратьковой и позвонил ей в Питер, поинтересовался, нельзя ли взглянуть на эту легендарную запонку.

- А ее у меня нет.
- ??!
- Я вернула ее законному наследнику: Алексею Дмитриевичу Жохову, племяннику. Он живет у вас в Москве. Можете ему позвонить.

И я звоню. И вот очередное чудо: траектория жоховской судьбы проходит в дверь моего кабинета, как нить в игольное ушко. Алексей Дмитриевич Жохов, немолодой высокий плотный мужчина, пожаловал на чашку чая. Нам есть о чем поговорить, ему рассказать, а мне послушать... Он, как и дядя, тоже гидрограф, недавно вернулся с Таймыра, был на мысе Могильном, где похоронены лейтенант Жохов и кочегар Ладоничев. Льды подрезали мыс так, что обе могилы под угрозой обвала. С креста Жохова кто-то стащил иконку... Надо бы перенести оба захоронения в глубь полуострова. Но как? Добраться туда можно только вертолетом из Диксона. А это - деньги, бумаги, визы, разрешения, резолюции. Нужны добровольцы, спонсоры, силы и здоровье.

В конце разговора Жохов достал наконец легендарную запонку. Та самая, что описана в газете, - перламутровая с коралловым глазком - из морских материалов. Я зажал ее в ладони.
Как странно - такая безделушка, а пережила своего хозяина и будет жить еще и век, и другой. Неужели это все, что осталось от такой жизни? Остров на карте. Еще озеро. Несколько фотографий. Запонка... От иных и надгробья-то не осталось…

- Эх, сколько информации спрессовано в этой вещице! Если бы она могла говорить...
- А мы попробуем ее разговорить,- усмехнулся Жохов. - Дайте-ка нитку.

Он подвесил запонку и вытянул руку над расстеленной на столе картой Союза. Запонка стала медленно раскачиваться над кружочком Москвы. Я почти не сомневался, что она отклонится в сторону Таймыра, где покоится прах ее хозяина. Но маятник пошел в другом - перекрестном - направлении, вдоль северо-западного румба. Я наложил линейку, она пролегла от Москвы через Таллинн.

- Вот вам и направление поиска. - Еще раз усмехнулся Жохов. Отвязав запонку, он бережно упрятал ее в футлярчик.

"Упорно грезится мне Ревель..."

Ленинград. Осень 1990 года. В Ревель - Таллинн мне случилось ехать через Ленинград с любимого Варшавского вокзала. Но прежде того в московской "Красной стреле" моим соседом по купе оказался не кто иной, как начальник Главного управления навигации и океанографии тогда еще контр-адмирал Юрий Иванович Жеглов. (Не верю, что это обычная дорожная случайность!) Незадолго до революции этот пост занимал отец командира "Таймыра" и начальника ГЭСЛО Андрей Иполлитович Вилькицкий. О нем и разговорились.

- Мы восстановили, - рассказывал Юрий Иванович, - надгробье Вилькицкого на Смоленском кладбище. Загляните при случае.

И я заглянул. Среди всеобщего гранитного повала, гниющих сучьев и прочей мерзости запустения, воцарившейся в этом старинном российском некрополе, сверкали на обновленном граните золотые буквы: "Вилькицкий". Радовался я недолго.

Отправился на Литейный посмотреть Мариинскую больницу, где всю жизнь проработала Нина Гавриловна Жохова. Больница с историей и с архитектурой. Сам Кваренги создавал ее проект в начале прошлого века. Предназначалась она для простого люда. Когда-то перед фасадом главного корпуса стоял памятник основателю больницы, попечителю многих благотворительных учреждений, человеку доброй и щедрой души принцу Ольденбургскому.

"Он был изображен, - сообщает старый путеводитель, - словно склонившимся к просителю, в чем-то нуждающемуся человеку". После Октября принца, разумеется, убрали, а постамент декорировали медицинской эмблемой - чашей со змеей... Бронзовую змею только что отодрали и похитили в очередной раз.

Вандализм в Питере ранит особенно больно. А может быть, змея, символ мудрости, сама покидала пьедестал поверженного милосердия?

Я вошел под старинные своды. Вот здесь, за окошечком регистратуры, Жохова и работала. Много лет день-деньской искала на полках карточки больных. Такой рутинной работой пугают нерадивых школьниц. А она, дворянка, институтка, дочь флотского генерала, красавица, - всю свою жизнь просновала мимо этих бесконечных стеллажей. И кто-то в очереди к ней на что-то сердился, помыкал и, конечно же, не догадывался, что эта седенькая бабуся была когда-то полярной музой морского офицера, что это в ее глаза мечтал заглянуть он перед могилой, что это в них таится бездна Тускароры...

Тристан и Изольда, Орфей и Эвридика, Мастер и Маргарита... Но это литературные герои, а тут - живые люди: Алексей и Нина. Пример не придуманных судеб поражает глубже, особенно тех, кто как-то к ним причастен. Какая мощная вспышка духа озарила эту пару, если уж без малого век о них помнят, говорят, думают, пишут, если глубокие старцы читают наизусть строки чужой любви и они греют их. Быть может, и в наше туманное время размытых чувств свет той оборванной любви послужит кому-то путеводной вехой, как помогает крест лейтенанта Жохова узнавать полярным капитанам берега.

Бог не привел им продлить свою жизнь в детях. Но... но кровь Нины Жоховой еще бежит в чьих-то жилых. В войну, в блокаду! - она была донором. Скольких людей спасла ее "красная руда"? Сколько душ спас от тлена пошлости и распада погребальный сонет ее жениха?
Да пребудут они в нас всегда - Нина и Алексей, разлученные и связанные общей фамилией.

[5] - Александров Л. Запонка лейтенанта Жохова// Вечерний Ленинград. - 1990. - 13 июля.

[6] - В русско-японскую войну - старший офицер крейсера "Баян".